– Договорились, – сказал я, радуясь, что он не мог видеть мое лицо в темном экипаже.

Какое‑то время он сидел молча. Мне тоже не хотелось разговаривать, но вскоре молчание начало меня тяготить.

– Могу я спросить, почему вы решили оказать мне честь своим приглашением? – спросил я наконец.

– Вы выразили желание принять участие в этой гонке, – напомнил он.

– Это так. И мое желание искренне, однако, думаю, не каждый человек, выразивший такое желание, удостаивается чести отправиться на экскурсию с мистером Мелбери.

– Вы правы, но не все желающие спасали меня от хулиганов‑вигов, поэтому они мне нравятся меньше, чем вы, Эванс. У вас не занят вечер послезавтра?

– Кажется, нет, – сказал я.

– Тогда я его займу. Я устраиваю небольшой ужин, на котором вы можете встретить интересных для вас людей. Прошу вас принять мое приглашение.

Я знал, что мое присутствие будет для Мириам невыносимо, но если я хотел укрепить дружбу с Мелбери, то не мог себе позволить не принять столь великодушное приглашение. Я должен был казаться ему самым приятным человеком на свете, чтобы, когда мне придется сказать ему, что я не был с ним до конца честен в отношении некоторых вещей, например, своего имени, вероисповедания, политических пристрастий и имущественного состояния, он отнесся к этому более‑менее благосклонно. Поэтому я сказал ему, что это большая честь для меня и что я непременно буду в назначенный срок.

– Очень хорошо. Думаю, вам понравится компания. Будут видные тори. Знаете, священнослужители и те, кто их поддерживает. Представители старых аристократических семей, которые оказались в тисках биржевых аферистов и продажных политиков. Обещаю, им есть что сказать в связи с последними событиями.

– Некоторые из них меня чрезвычайно озадачили, – сказал я.

Сотни раз я твердил себе, что не буду касаться этой темы, что это было бы глупо, даже опасно, но в темноте экипажа, где он даже не мог видеть мое лицо, я наивно полагал, что мне ничто не угрожает. Самым честным и непринужденным голосом, на который я был способен (и поскольку я очень старался, должно быть, он был фальшив, как позолоченный свинец), я сказал:

– Как вы относитесь к тому, что народ связывает вас с этим Уивером?

Мелбери отрывисто рассмеялся. Он ничем не выдал, что ему известно, кто я, и что он только ждал удобного момента для моего разоблачения. Я даже поверил, что Мириам не обманула моего доверия.

– С Уивером, – повторил он. – Диву даешься, с кем только тебя не связывает народ. Естественно, виги во всем виноваты. Они бесстыдно вели себя на его процессе. А газеты тори не могли упустить такую заманчивую возможность, когда она появилась.

– Так вы не чувствуете никакого сходства или близости с ним?

– Будем откровенны, Эванс. Если я могу извлечь выгоду из того, что народ связывает меня с евреем‑отступником, если я могу упрочить влияние Церкви и дать отпор продажным биржевым маклерам и иноземцам, я это сделаю, но водить дружбу с этим человеком я не стану никогда. Если бы он попался мне на пути, я бы позвал констебля и получил причитающиеся мне сто пятьдесят фунтов, как любой другой.

– Даже если он невиновен, как считает народ?

– Виновен он или нет, меня не волнует, если его повесят. Вы в Лондоне недавно и не знаете многих вещей. Скажу вам, сударь, все эти ловцы воров – негодяи и подлецы. Они могут запросто отправить на виселицу невинного человека, чтобы получить небольшое вознаграждение. Джонатан Уайльд самый достойный из них. Уивер хотел убедить всех, что он честен, но дело с убийством показало его истинную суть.

Я подумал, что этот разговор должен служить мне напоминанием, когда я забуду, кто я на самом деле, и буду думать, что я Мэтью Эванс.