Владислав Бахревский. Ярополк
Детство Баяна
Пролог
Река, переполненная водою, как любовью, несла весеннюю дань солнцу. Травы, еще не забывшие гнет сугробов, тянулись неистово. Вишневые рощи в оврагах вскипали благоуханным половодьем. Одолевший за ночь всех супротивников, соловей гремел победной трелью. Да и смолк вдруг, озадаченный хрустальным, с искорками, голосом, будто пустили солнечного зайчика. Зайчик этот, совсем зайчишка, кинулся не в чащобу, а сразу в небеса, стремясь достигнуть самого солнца. Волхвы переглянулись. – Се голос отрока. – Не отроковицы ли? – Отрока, – сказал Благомир. – Да вот он! На кургане, подняв руки к солнцу, стоял тоненький, будто стебелек, мальчик. Пел, ликуя, ибо пришла пора ликовать: весна. – Он – наш! – сказал Благомир и поправил на челе золотой обруч верховного волхва.
Семейное сокровище
На зеленом долу зеленая гора, на горе боры, на борах на кудрявых небо опочило. От края до края ни единой хмари – морщинки, ни единого пятнышка – птицы коршуна. Под ярым солнцем трава парная, тропа горячая, ласковая. По лугам – ужом, на гору – стрелой, перед бором – запинаючись. Да и нет ее! Заглохла. Повернулся отрок к матушке. У матушки глаза добрые, смелые. – Тропа хранит от зверя, да уводит от сокровенного. Дальше пойдем по нехоженому. Поклонилась бору, и сынок поклонился. Расступились перед ними деревья, будто дверь отворилась. Под узорчатым пологом – безмолвие. Ни единый лист не шушукнется, не шелохнется, трава как на страже стоит. Деревья друг за друга хоронятся, а сами – глядят! Кто пришел? Зашумели вершины, давай мести небо. Великий гул поднялся, затрубили боры, будто тур с туром грудь в грудь сошлись. Заметалось сердечко у дитяти, потянулся рукой к материнской юбке. – Страшно, что ли? – улыбнулась матушка. Опустил глаза. – Это не буря, сынок. Радуется батюшка лес нашему приходу. Заплела косицу на ракитовом кусте. Погладила сына по кудряшкам. – Ложись под ракиту. Послушай, что бор сказывает. Погляжу пойду. Делать нечего, лег. – Закрой глаза, – попросила матушка. – Слушай. И был шум с одного края земли до другого края. Был посвист крыльев, уж таких крыльев, каких нет у птиц, разве что у туч грозовых. Рокотали рокоты, будто струны гуслей, и слышал он речи, ладные, мудрые, льющиеся потоком, кто говорит, где – не понятно. Ни единого слова не мог различить. У детской обиды слезы близехонько, но вдруг пал вихрь с неба на землю, ударил дерево о дерево, и почудилось – зовут: – Бааа-ян! Бааа-ян! – Мама! – вскрикнул отрок. – Кто меня кличет? Вскочил на ноги – уж такая в бору тишина: крот в норе повернулся, а его слышно. Матушка рядом, к дубу щекой припала. Кинулся к родной: – Кто кликал-то меня? – Судьба. Незнакомое слово хлестнуло по сердцу, как прутик. Поостерегся спросить, что оно такое – судьба. Ухватила матушка сына за руку, повела в дебри дремучие. Торопится, а руки не отпускает. Выбрались к свету, к ручью, а тут – гарь. Лес сожгли для будущего поля, но пожарища уж и не видно. Поросла гарь кипреем. – Смотри, сынок! – шепнула матушка. Вошла, как в пламя, в заросли кипрея. Медленно, медленно поднялись над розовыми цветами белые руки, еще медленнее сошлись. Как в светильнике затрепетал в материнских ладонях розовый огонек. – Иди сюда! – услышал он и в тот же миг увидел – лису. |
