— Чарли!

— До чего же хорошо… размазать твое мясо… по миссисипской грязи… — пропел я, охаживая классную доску. При каждом ударе мистер Карлсон подпрыгивал. При каждом прыжке мистера Карлсона мне становилось все лучше. Типичный механизм переноса отрицательной аффективной заряженности, доложу я вам. Мотайте на ус. Безумный бомбист, этот бедолага из Уотербери, штат Коннектикут, должно быть, лучше всех приспособился к реалиям последней четверти столетия.

— Чарли, я прослежу, чтобы тебя отстранили…

Я чуть развернулся, шарахнул по деревянному выступу, на котором лежали мелки и губки. В доске уже зияла приличная дыра. Мелки и губки полетели на пол, оставляя за собой шлейф пыли. Я как раз думал о том, что справиться можно не только с доской, но и с кем угодно, главное, найти подходящую дубинку, когда мистер Карлсон схватил меня.

Я повернулся к нему и ударил. Один раз. Хлынула кровища. Он рухнул на пол, очки в роговой оправе соскочили с носа и скользили по полу футов восемь. Думаю, тут я и очнулся: от вида очков, скользящих по засыпанному меловой пылью полу. Без них лицо его стало голым и беззащитным, так, наверное, он выглядел только во сне. Я бросил ключ на пол и вышел из класса не оглядываясь. Поднялся в дирекцию и рассказал о том, что натворил.

Джерри Кессерлинг увез меня в патрульной машине, а мистера Карлсона отправили в центральную больницу штата Мэн. Рентген обнаружил трещину в черепе. Насколько мне известно, они вытащили из мозга четыре осколка. Еще пару дюжин, и осколков хватило бы, чтобы выложить слово КОЗЕЛ, закрепить их авиационным клеем и подарить ему на день рождения с моими наилучшими пожеланиями.

Потом начались бесконечные беседы. С отцом, со стариной Томом, с Доном Грейсом, с каждым поодиночке и в различных сочетаниях. Я беседовал со всеми, за исключением разве что мистера Фазо, дворника. Мой отец держался с восхитительным достоинством (мать не выходила из дома, пила транквилизаторы), но всякий раз в ходе душещипательных бесед я чувствовал на себе его ледяной взгляд и знал, что у нас идет отдельный разговор. Он с радостью убил бы меня собственными руками. В менее цивилизованные времена этим бы дело и закончилось.

Я трогательно извинялся перед забинтованным мистером Карлсоном и его сверлившей меня злобным взглядом женой («…оказался чем-то расстроен… был сам не свой… не могу выразить словами, как я сожалею…»), но сам не получил извинений за те издевательства, которым подвергался на уроках химии, когда на глазах у всех обливался потом у доски. Не извинялись передо мной ни Дикки Кэбл, ни Дана Коллетт. Не извинилось и домашнее Скрипящее Чудище, которое процедило сквозь зубы по дороге из больницы, что хочет видеть меня в гараже после того, как я переоденусь.

Я думал об этом, меняя пиджак спортивного покроя и лучшие брюки на джинсы и футболку. Думал о том, чтобы не идти в гараж, а направить свои стопы к шоссе. Думал о том, чтобы навсегда уйти из дома. Но что-то мне мешало. Меня выпустили под расписку. Я провел пять часов в камере предварительного заключения в плейсервиллском полицейском участке, пока мои отец и истеричная мамаша («Почему ты это сделал, Чарли? Почему? Почему?») договаривались о внесении залога: обвинения, по взаимной договоренности школы, копов и мистера Карлсона (не его жены, она надеялась, что меня упекут лет на десять), с меня сняли позже.

Так или иначе, я решил, что нам с отцом надо объясниться. И пошел в гараж.

Затхлое, пропахшее маслом место, где поддерживался идеальный порядок. Как на корабле. Тут он попадал в родную стихию. Здесь все лежало где положено. Газонокосилка приткнулась у стены.