Хрип вырвался у него из горла, когда он ударился о бетон. Он выставил руки, чтобы смягчить удар, так что ремень остался у меня. Я сложил его пополам и со всего маху вмазал по широкой, обтянутой хаки заднице. Раздался смачный хлопок, он вскрикнул, думаю, не от боли, а от неожиданности, и я улыбнулся. Улыбка эта болью отозвалась в щеке. Щеку он мне разделал.

Он медленно поднялся:

— Чарли, положи ремень. Позволь отвезти тебя к доктору, чтобы он наложил швы.

— Тебе пора отдавать честь новобранцам, раз твой сын может сбить тебя с ног, — бросил я.

Он озверел и прыгнул на меня, а я ударил его пряжкой по лицу. Он закрыл лицо руками, я отшвырнул ремень и со всей силы врезал ему в живот. Из него вышел воздух, он согнулся пополам. Живот-то был мягкий, мягче, чем казалось со стороны. Я не знаю, что почувствовал в тот момент — отвращение или жалость. Но понял, что человек, которого я хотел ударить, мне недоступен, он отгородился от меня барьером лет.

Он выпрямился, бледный, с гримасой боли. На лбу краснела отметина от пряжки.

— Ладно. — Он повернулся и ухватил со стены кочергу. — Раз уж ты этого хочешь.

— Именно этого и хочу, — ответил я, отступив к стене и сдернув с нее топор. — Один шаг, и я отрублю тебе голову.

Мы постояли, соображая, действительно ли мы этого хотим. Потом он вернул на место кочергу, а я — топор. Сделали мы это не от любви друг к другу, любви не было и в помине. Он не сказал: Если б у тебя хватило мужества поступить так пять лет назад, нынче ничего бы не случилось, сынок… пойдем, я отвезу тебя в «Голан» и куплю тебе пива. И я не стал извиняться. Все произошло, потому что я уже вырос, так уж получилось. А слова ничего не меняли. Если уж мне пришлось убивать, я бы хотел убить его. А мое нападение на мистера Карлсона — типичный пример аномально направленной агрессии.

— Пошли. Тебе надо зашить щеку.

— Я могу и сам поехать.

— Я тебя отвезу.

Он отвез. Мы поехали в травмпункт, в Брансуик, и врач наложил на мою щеку шесть швов. Я сказал ему, что споткнулся о поленницу в гараже и поранил щеку о каминную решетку, которую красил отец. То же самое мы сказали и маме. И поставили точку. Мы больше об этом не говорили. С тех пор он никогда не пытался вразумлять меня, что-то советовать. Мы жили в одном доме, но обходили друг друга стороной, словно два старых кота. Мне представлялось, что его это вполне устраивало.

Во вторую неделю апреля мне разрешили вернуться в школу, предупредив, что рассмотрение моего дела еще продолжается, а потому я должен каждый день видеться с мистером Грейсом. Они вели себя так, будто оказывают мне большую услугу. Хороша услуга. Сделать из меня подопытного кролика.

Потребовалось немного времени, чтобы я опять взорвался. В коридорах я постоянно ловил брошенные на меня взгляды. Я знал, что в учительской говорят только обо мне. За исключением Джо, все сторонились меня. И я не очень-то откровенничал с Грейсом.

Да, старички, на этот раз все изменялось быстро, от плохого к худшему. Но я всегда схватывал все на лету и не забываю тех уроков, которые хорошо выучил. Я, например, помню, что справиться можно с любым, главное, взять в руки подходящую дубинку. Мой отец схватил кочергу с расчетом размозжить мне голову, но я взялся за топор, и он положил кочергу на место.

Я никогда больше не видел того разводного ключа, да и хрен с ним. Нужды в нем больше не было, потому что дубинка из него получилась недостаточно большая. О том, что у отца в столе лежит револьвер, я знал лет десять. С конца апреля я стал носить его в школу.

Глава 30

Я взглянул на настенные часы.