Прокурор посчитал, что это прекрасный момент для того, чтобы исчезнуть и самому, потому выскользнул в коридор. Едва он успел пробежать под висящей над дверью актового зала картиной с античной сценой — на первом плане стояла задумавшаяся и несчастная женщина, скорее всего, героиня трагедии — в кармане завибрировал телефон.

Из фирмы. Начальница.

О, Зевс, — взмолился Шацкий, — дай мне какое-нибудь приличное дело.

— Уроки закончились?

— Да.

— Прошу прощения за то, что морочу вам голову, но не мог бы пан поехать на Марианскую? Это на одну минутку, нужно только стряхнуть пыль с немца.

— Немца?

— По причине дорожных работ обнаружили какие-то древние останки.

Шацкий глянул в школьный потолок и выругался про себя.

— А Фалька послать нельзя?

— У Пиноккио слушания в Барчево. Все остальные или в суде, или же в окружной на переподготовке.

Шацкий молчал. Ну что это за начальница, которая оправдывается.

— Марианская — это там, где морг?

— Да. Вы увидите патрульную машину в самом низу, возле больницы. Можете перенести кости на другой берег Лыны, тогда это уже это будет дело южных.

Шацкий комментировать не стал. Управление посредством сердечности, дружественности и попыток остроумия всегда действовало ему на нервы. Сам он предпочитал просто сделать дело. А в Ольштыне с этим было исключительно паршиво, мгновенный переход на «ты» плюс шуточки, а двери в кабинет Эвы всегда были настолько намеренно открытыми, что ее секретарша должна была страдать от хронической простуды.

— Поеду, — только и сказал он, и тут же отключился.

Шацкий надел и застегнул пальто. Машину поставил вроде бы как и близко, но лед, валящийся с неба, был словно библейское бедствие.

— Пан прокурор?

Шацкий обернулся. За ним стояла Виктория Сендровская, ученица IIЕ класса. Свой диплом она держала словно щит. Девушка молчала, и Шацкий не знал, то ли она ожидает поздравлений, то ли ждет, когда он начнет разговор. А ему ей не было чего сказать. Он присмотрелся к ученице. Та все так же ничем не выделялась, а вот глаза у нее были очень большие, светлые, с бледно-голубым оттенком ледника. И очень серьезные. Быть может, она бы и показалась ему интересной, если бы не то, что у него имелась шестнадцатилетняя дочка. Уже давно жизнь вмонтировала ему в голову некий переключатель, в результате чего он полностью перестал обращать внимание на молодых женщин.

— Эти крики избиваемых и насилуемых за стеной…

— Да?

— Вы были не правы. Несообщение о преступлении является наказуемым, но только лишь в исключительных случаях, таких как убийство или терроризм. А насиловать можно на стадионе, при полных трибунах, и для зрителей это будет, самое большее, неблаговидным с точки зрения морали.

— Как раз в случае изнасилования можно признать, что сорок тысяч зрителей принимало участие в покушении на сексуальную свободу вместе с насильником и впаять им всем за групповое изнасилование. Так даже лучше, наказание повыше. Вы что, желаете проэкзаменовать меня на знание Кодекса?…

Девушка, смутившись, отвела взгляд. Выходит, он отреагировал слишком резко.

— Мне известно, что Кодекс пан знает. Было любопытно, почему пан так сказал.

— Назовем это заклинанием действительности. Лично я считаю, что в двести сороковую статью следует включить домашнее насилие. Впрочем, так уже сделано в законодательстве нескольких стран. И Я посчитал, что в данном случае небольшой пересол имеет учебную ценность.

Девушка кивнула, словно учительница, которая только что услышала верный ответ.

— Хорошо сказано.