— Глупо, но возможно, вы правы.

На всякий случай оставил свой телефон.

— Попробуйте ее чем-нибудь заинтересовать, отвлечь.

— Чем?

— Не знаю. Увезите куда-нибудь. В деревню, например.

— Уже увозил.

Каждый день звонил Гречанинов. Валерия пока жила у него, и, судя по недомолвкам, отношения у них складывались точно такие же, как и у любого мужчины, пробывшего с ней наедине более пяти минут. Постепенно Григорий Донатович склонялся к мысли, что человек она неплохой, хотя и путаный. В его голосе проскальзывали незнакомые стыдливые нотки.

— В сущности, чем она виновата, если выросла на помойке?.

— Ничем, — согласился я, ощутив укол ревности. — Но будьте все же осторожнее. Ей ничего не стоит перерезать вам ночью горло.

— Это как раз понятно, — ответил он задумчиво.

С Катей мы жили мирно, никуда не выходили и гостей не принимали, если не считать соседа Яшу, с которым Катя подружилась. Старый ловелас заглядывал по утрам на чашечку кофе с непременным букетом гвоздик. Катя его не боялась, уверовав, что он всамделишный Буба Касторский, явившийся из Одессы, чтобы ее рассмешить. Как нельзя лучше они подходили друг другу: ненароком протрезвевший кумир семидесятых годов, испивший всю горечь минувшей славы, и беременная отроковица с вывихнутыми мозгами. Слушать их веселый обмен двусмысленностями невозможно было без слез. Яша не на шутку вознамерился отбить ее у меня. Однажды вызвал в коридор и прямо спросил:

— Саша, ответь, только честно, ты считаешь меня своим другом или нет?

— Может быть, даже единственным.

— Тогда скажи, у тебя с Катей серьезно?

— С чего ты взял? Обыкновенная случайная связь.

Хмурое морщинистое лицо актера просветлело.

— Значит, не обидишься, если между нами?..

— Напротив, буду рад. Я же вижу, как она тянется к тебе, как мотылек на огонь.

— Ты заметил, да?

— С первой вашей встречи. Помнишь, возле дома? Я еле ее увел.

Озабоченный, Яша уехал в ночной клуб.

Лучше всего нам было вдвоем. Дни были полны блаженного безделья. Утром я вставал первым, умывался, делал зарядку, готовил завтрак, будил Катю и помогал ей одеться. Часы летели незаметно, хотя ничем особенным мы не занимались. Я подолгу читал ей вслух, и она слушала с таким напряженным вниманием, точно пыталась понять что-то чрезвычайно важное. Вместе готовили обед — какой-нибудь суп или мясное блюдо, — с таким расчетом, чтобы хватило на ужин. После обеда ложились отдохнуть и частенько не вылезали из постели до вечера. Смотрели телевизор, но не все подряд, а если только попадался какой-нибудь нестрашный мультик или кино, из тех, которые были сделаны еще до крысиного нашествия. Многое из того, что случилось с нами, Катя забыла напрочь, но это не значило, что она превратилась в идиотку. В ее карих глазах, постоянно устремленных на меня, светилась таинственная, всепокоряющая мудрость, перед которой я натурально терялся. Да и замечания ее, пусть невпопад, бывали столь глубоки, что я поневоле вздрагивал. Словно заразясь от нее, я и сам все чаще погружался в то странное состояние, когда исчезало прошлое и не разгаданный никем смысл жизни обнаруживался с убедительной младенческой простотой. Он как раз заключался в том, чтобы никуда не спешить, не рваться наружу из уютного городского склепа, куда заключила нас судьба, и, взявшись за руки, в тихом томлении ждать появления неведомого гостя, который обязательно скоро придет и объяснит, зачем мы родились и почему так рано утратили все надежды. Больная, желанная девушка была для меня средоточием последней истины, как и я, вероятно, для нее. Полагаю, если есть на свете любовь, то именно она нас посетила.