Бануина спросили, не хочет ли он принять участие в организации торговли рабами, и он отказался, хотя на этом мог хорошо заработать.

«Как долго они еще не придут сюда, — думал он, — лет пять, десять? Не больше».

Спустившись с холма, Бануин подвел лошадей к переправе и спешился. На столбе висел старый медный щит, а возле него лежал деревянный молоток. Бануин дважды ударил в щит, и звук поплыл над водой. Из хижины на другом берегу вышли два человека, и первый из них приветствовал торговца. Бануин помахал в ответ.

Паром медленно переплыл реку. Причалив, старый Каласайн открыл воротца, перекинув их как трап на причал, затем, проворно спрыгнув на берег, одарил приезжего беззубой улыбкой.

— Все еще жив, Иноземец? Должно быть, ты родился под счастливой звездой.

— Боги милосердны к праведникам, — ответил Бануин, тоже улыбаясь.

Сын Каласайна, Сенекаль, низкий, коренастый человек, также сошел на берег, подошел к лошадям и развязал веревку. Паром был невелик, за раз он мог перевезти только восемь лошадок. Бануин завел на паром первую партию животных, закрыл за собой дверцу и помог Каласайну тянуть веревку. Он не оборачивался, поскольку знал, что Сенекаль обязательно стащит что-нибудь из тюков. Потом Каласайн найдет это и как всегда при следующей встрече возвратит хозяину с извинениями.

Когда они причалили к северному берегу, жена Каласайна, Санепта, принесла чашу с травяным отваром с медом. Бануин поблагодарил ее. В молодости она, наверное, была красивой женщиной, но годы и тяжелая жизнь лишили ее былой привлекательности.

Через час, когда все лошади были на северном берегу, Бануин с Каласайном сели на причале, прихлебывая отвар и любуясь сверкающими на воде лучами солнца.

— Неприятности в дороге? — спросил паромщик, указывая на рану.

— Не без того, зато это скрасило монотонность пути. Что произошло за последние восемь месяцев? Были набеги?

Старик пожал плечами.

— Набеги бывают всегда. Молодежи надо проверять свою силу. Умер только один человек. Он схватился с Руатайном. Глупец… А что ты везешь?

— Крашеные ткани, яркие бусы, серебряные и золотые нити. Ткань мгновенно разойдется. Она обработана особой пурпурной краской, которая не линяет. А еще специи и слитки — железные, серебряные и два золотых для Риамфады. Все должно легко продаться.

Каласайн вздохнул и слегка покраснел.

— Я извиняюсь за моего сына. Непременно верну все, что он украл.

— Знаю. Ты не отвечаешь за него, Каласайн. Некоторые просто не могут не воровать.

— Мне постоянно приходится позориться из-за него. — Они посидели несколько минут в согласном молчании. Затем паромщик снова заговорил: — Как дела на юге?

— Среди норвинов на побережье вспыхнула болезнь. Лихорадка и обесцвечивание кожи. Умер каждый шестой.

— Мы слышали. Ты был за морем на этот раз?

— Да. Я ездил на родину.

— Они все еще сражаются?

— Не дома. Их армии двинулись на запад. Они покорили многих соседей.

— Зачем? — удивился Каласайн.

— Создают империю.

— Зачем? — снова спросил паромщик.

— Наверное, чтобы всеми править. Разбогатеть за счет других. Не знаю. Может быть, им просто нравится воевать.

— Тогда они глупцы.

— Руатайн не воссоединился с Мирней? — спросил Бануин, желая сменить тему.

— Нет. С другой стороны, прошло шесть лет, а он так и не отрекся от нее.