Она проводила его до двери.

Прежде, чем уйти, Тео повернулся:

— И вот еще что. Молли Мичон — тоже ваша пациентка, верно?

— Да. На самом деле, она — пациентка окружной больницы, но я согласилась лечить ее по сниженным расценкам, потому что больница далеко.

— Было бы лучше, если бы вы ее посмотрели. Сегодня утром в «Пене Дна» она напала на одного парня.

— Она сейчас в окружной?

— Нет, я отвез Молли домой. Она успокоилась.

— Спасибо, констебль. Я ей позвоню.

— Ну, тогда… я пойду.

— Констебль, — окликнула его она. — Эти таблетки, что у вас… «Золофт» — не развлекательный наркотик.

Тео споткнулся на ступеньках, но быстро взял себя в руки.

— Верно, доктор, я и сам это понял, когда увидел труп, висящий в столовой. Я постараюсь не съесть вещественное доказательство.

— До свидания, — сказала Вэл. Она закрыла за ним дверь и разрыдалась. Пятнадцать процентов. В Хвойной Бухте у нее пятнадцать сотен пациентов принимают тот или иной антидепрессант. Пятнадцать процентов — это больше двухсот покойников. Такого допустить она не может. Она не даст больше ни одному своему больному умереть из-за ее неучастия. Если их не могут спасти антидепрессанты, то это, похоже, придется делать ей.

ТРИ

Тео

Теофилус Кроу писал плохие верлибры и играл на ручном барабанчике, сидя на скале у океана. Он умел воспроизвести шестнадцать гитарных аккордов и знал от начала до конца пять песен Боба Дилана, а когда нужно было взять последний аккорд, Тео разбодяживал его до вязкого жужжания. Он пробовал заниматься живописью, скульптурой и гончарным ремеслом, и даже сыграл роль второго плана в постановке «Мышьяка и старых кружев», возобновленной Малым театром Хвойной Бухты. Во всех этих стараниях он переживал стремительный взлет к посредственности и бросал каждое предприятие, не успев от смущения возненавидеть себя до конца. Тео был проклят душой художника и полным отсутствием таланта. Неистовая тоска и вдохновение у него имелись, а творческих средств не было.

Если Тео в чем-то и преуспевал, то в сопереживании. Казалось, он всегда может понять чью-то точку зрения, какой бы особенной или запредельной она ни была, и, в свою очередь, — донести ее до окружающих сжато и ясно, что ему редко удавалось при выражении собственных мыслей. Тео был прирожденным посредником, миротворцем — именно благодаря этому таланту прекращать многочисленные драки в салуне «Пена Дна» его и выбрали констеблем. И еще благодаря недвусмысленной поддержке шерифа Джона Бёртона.

Бёртон был жестким политиканом правого крыла и умел разглагольствовать о законе и порядке (с упором на порядок) и на завтраке с ротарианцами, и на обеде с «Национальной Стрелковой Ассоциацией», и на ужине с «Матерями против нетрезвых водителей». При этом Бёртон поглощал иссушенных банкетных цыплят так, точно для него они были манной небесной. Он носил дорогие костюмы, золотой «Ролекс» и водил жемчужно-черный «эльдорадо», сиявший, как звездная ночь на колесах (благодаря лихорадочному вниманию работяг из окружного гаража и обильным слоям автомобильного лака). Бёртон служил шерифом округа Сан-Хуниперо шестнадцать лет, и за это время уровень преступности неуклонно снижался до тех пор, пока не стал на голову населения самым низким во всей Калифорнии. Его поддержка Теофилуса Кроу — человека без всякого правоохранительного опыта — явилась настоящим сюрпризом для населения Хвойной Бухты, особенно если учесть, что оппонентом Тео был отставной лос-анжелесский полицейский с богатым наградным иконостасом.