Англичанин выпустил струю густого сигарного дыма и сказал:

— Мы тоже за перестройку, господин Шахов. Мы за радикальную экономическую реформу как у вас в Советском Союзе, так и в странах- Восточной Европы. Но нам нужны гарантии, что наши фунты и доллары через год-другой не превратятся в дым.

Он замахал руками как ветряная мельница. То ли разгонял дым, чтобы Нике было легче дышать, то ли показывал, во что могут превратиться фунты и доллары международного капитала.

— Какие гарантии вы имеете в виду? — настороженно спросил Шахов.

— Как показала история, гарантией отношений в цивилизованном обществе является демократия. И в первую очередь, правовое государство. Пока такой конструкции построения государства и общества нет, нет и гарантии, что правительство может отвечать за свои слова и дела. А ваше правительство проводит то, что вы называете «революцией сверху». Взбунтовавшийся народ может начать действовать самостоятельно. Симптомы есть: забастовки пролетариата в Кузбассе, на Воркуте, в Волгограде. «Революция снизу»? Это, как показывает история, опасно. Это означает хаос и анархию. Разумный бизнесмен боится вкладывать свои деньги в страну, которую ждет кризис. Мы не хотим повторения ситуации Ирана, Афганистана или Ирака. Откровенность за откровенность: мы, люди Запада, остерегаемся возврата сталинизма. Это сделать нетрудно: достаточно ввести танки на .улицы Москвы, и сталинский порядок восстановлен. Поверьте старику на слово, не только ваш КГБ работает как часовой механизм, наши парни тоже зря свой хлеб не едят.

Шахов терпеливо слушал английского гостя, подливая французский коньяк в его рюмку, мрачнел, но ничего не говорил.

— ...Я немножко знал ваша страна,— сказал англичанин по-русски, смущенно улыбнувшись, и снова перешел на английский.— Я был ранен во Вторую мировую войну, работал в Москве в британском посольстве. В пятьдесят втором у меня были... э-э... неприятности, люди Берии обвинили меня в шпионаже, я знаю подвалы Лубянки. Если бы не смерть Сталина, а затем и разоблачение Берии... Да, так вот — кто может дать гарантию невозврата сталинщины, Гулага? Ваша демократия еще слишком зыбкая, дальше гласности, причем усеченной, она не идет.

— Но идет необратимый процесс развития общества. Молодежь, не привыкшая к страху, не допустит, не может допустить такого возврата! Поверьте и мне на слово: мы, номенклатурщики, тоже разделились на две враждующие армии. Одни за неосталинизм, но другие за демократию... Хлебнувший лагеря не забывает его всю жизнь...

Ника споткнулась на последней фразе, посмотрела на Шахова.

— Неудачная фраза для перевода? Скажу так: в нашей стране редко можно встретить семью, где бы не было репрессированных в годы сталинского террора. Я уверен, что наши дети и внуки не будут знать таких времен... Я опять что-то не так сказал, богиня?

— Ой, что вы! Это я так...— сказала Ника, но беспокойство — что там дома? — овладело ею еще сильнее. Даже не беспокойство, а предчувствие чего-то непоправимого. Она переводила дальше, почти не вдумываясь в смысл слов, благо беседа потеряла официальность: англичанин жаловался на свою пятнадцатилетнюю внучку, которая мечтает стать балериной, но не хочет учиться ни в Лондоне, ни в Париже — подавай ей только Москву, знаменитую балетную школу Большого театра, и Шахов обещал уладить это дело, использовать все свои министерские и партийные связи, чем, кажется, весьма расположил к себе англичанина.