Павер Петрович недоверчиво посмотрел на своего пасынка и неожиданно для того спросил:

— Ты это правда... насчет этих... внуков?

— То есть как это — «правда»? Что ты ерунду спрашиваешь, Паша? У всех полноценных людей должны быть дети, а дети, как тебе известно, еще и чьи-то внуки...

Если Турецкий и блефовал, то совсем немного. Он и сам расстроился из-за Павла Петровича, которому, может быть, не придется увидеть своих внуков. И уже не важным было то, что Сатин сам предопределил себе печальный конец. Легче всего было бы сейчас, вот в этой маленькой спальне, предъявлять отчиму счета за дела неправедные в то время, как ему грозит смерть далеко не в фигуральном смысле этого страшного слова. Турецкому стало даже как-то неловко: вот он сидит на этом дурацком пуфике, молодой, здоровый, вполне независимый — не совсем, правда, ясно, от чего и от кого,— а перед ним — человек, который должен был заменить ему отца, но так никогда им и не ставший, потому что они были — отчим и пасынок — по разную сторону баррикад в этой запутанной жизни, но это не имело сейчас никакого значения, и этот стареющий и выбитый из привычной колеи сытого существования человек имел право на защиту от тех, кому он служил не один десяток лет.

— Они и ребеночков не пожалеют, они ребеночков тоже в плиту...— сказал Сатин тем же полуголосом, и Турецкого скрутило от страха не только от смысла произнесенного, но и от того, что Павел Петрович, которого нельзя было упрекнуть в безграмотности, сказал: «ребеночков». На какое-то мгновение возник образ Бардина, бросающего в горящую печь детей, но абсурдность видения отрезвила и заставила слушать, что говорил пьяный и близкий к помешательству отчим.

— ...Они говорят — я клятву нарушил. Этой клятве лет тридцать, не меньше. Я ее Катьке дал. Я тогда молодой, красивый был, меня как раз из органов госбезопасности перевели на партийную работу. Катька любила крепеньких, такие крендельки в постели выкидывала, интердевкам до нее с рать и срать. Включит кино с порнухой — а ну, Пальчик, давай, работай язычком, а я уж тебе так отсосу... Хорошее было время. Большая Катя меня продвигала...— «А ведь это он о Фурсовой, Екатерине Алексеевне, точно, она же была крестной матерью московской мафии»,— сообразил Турецкий,— ...большая Катя меня продвигала, обещала до-двинуть до ЦК. Один раз привезла в Барвиху, на дачу, ну, поигралась вдоволь, конечно, я тогда мужик был что надо, жена моя первая с Элькой сидела, а я... Вот. А потом говорит: «Ты, Поль, джентльмен, я знаю. Но если хочешь и дальше с нами работать, то клянись выполнять все приказы нашей организации! За предательство — смерть и тебе, и всей твоей семье, вплоть до третьего колена!» А мне — что, могу и поклясться, если такая баба просит. А она, сука, на манитофон это дело записала. Но я-то тогда этого не знал... Потом жена моя заболела, тяжело так заболела. И умерла. Катька себе других пацанов завела, да говорят, не только пацанов, но и девчат завлекала. Владик Бардин, из московского спорткомитета, мы с ним вместе начинали в госбезопасности, предложил мне непыльное место — Мосспортторг, качал из меня левый товар, все пенки снимал, х... ему в рот, ну, мне тоже оставалось, не плакал.. Мне тогда не было известно, что он псих, на учете состоит. Оттого его из ГБ и поперли.

Сатин тяжело поднялся с кровати, качаясь, подошел к секретеру, достал альбом с фотографиями. Долго рассматривал одну из них, швырнул на постель. Турецкий старался не мешать Павлу Петровичу, понимал, что тот исповедуется перед самим собой.