За это время она хорошо узнала Хэла. Довольно странно, но ей это совсем не было нужно. Ее любовь не оставляла места любопытству. Кем бы и чем бы он ни был, Лаура принадлежала ему безраздельно.

Единственное, чему она научилась, это разжигать свою любовь к нему еще сильнее.

Но вскоре Лаура поняла, что Хэл был воплощением парадокса. Как его мужское тело, мощное и чувствительное, таило в себе почти юную сладость, так же вся его жизнь видимая – на поверхности, скрывала бурные внутренние течения.

Хэл давно отрекся от награбленного всеми возможными способами наследства баронов Ланкастеров. Он сам отдалился от своего сурового, труднодоступного отца, чьи любовь и одобрение помнил с детства, и от остальных Ланкастеров с их постоянным стремлением к власти и приобретательству, с их самодовольным сознанием своего высокого положения в обществе. Хэл был изгнан, но по собственному желанию.

Этот мятеж проявился не только в его выборе образа жизни, в стремлении избежать судьбы, связанной с Уолл-Стрит, которую его брат Стюарт с удовольствием унаследовал бы от отца. Он проявился в выборе Хэлом либерального, интернационального политического мышления, которое уже обеспечило ему множество врагов на реакционной политической арене Америки в условиях господства маккартизма. Хэл не мог выбрать лучшего способа пойти против воли своего консервативного отца.

Однако упорство, с которым он придерживался выбранной линии, являлось характерной чертой Ланкастеров, так же как высоко развитое чувство долга. Поэтому личное очарование, с которым Хэл обезоруживал оппонентов, заставляло тех задуматься, прежде чем объявить его своим заклятым, непримиримым врагом. Он понимал, что для достижения своей цели ему потребуются силы, и был достаточно умен, чтобы завести стратегические связи, способные помочь ему занять хорошее положение. В этом тоже проявился характер Ланкастеров.

Но парадокс, заключенный в Хэле, был глубже. Благодаря более чувствительной, чем у его политических оппонентов, натуре, он обладал более широким и глубоким взглядом на мировые проблемы. На самом деле сердце Хэла было молодым, неиспорченным цинизмом, поэтому он, в отличие от противников, подходил к политическим вопросам обдуманно, терпимо.

Именно это раннее здравомыслие произвело огромное впечатление на Дуайта Эйзенхауэра и заставило его держать Хэла рядом с собой несмотря на общее недовольство. Как и Хэл, Эйзенхауэр знал об ужасах войны не понаслышке и искренне желал Америке мира на нашей опасной земле. Он устал от звучавших вокруг настойчивых голосов, которые советовали перейти к резко агрессивной внешней политике и постоянно предупреждали о коммунистах, вырастающих как будто за каждым домашним кустом.

Но самая большая загадка, как вскоре поняла Лаура, заключалась в том, что Хэл в действительности не был предназначен только для политической деятельности. Об этом свидетельствовала его нежная, созерцательная натура. Он родился для счастья, а не для больших амбиций. Он был рожден, чтобы украсить мир своей милой личностью и извлечь восхитительные уроки из его таинственных перешептываний. Несравненное чувство юмора Хэла отличало его от политических противников так же сильно, как его богатый интеллект.

Если бы Хэл не родился Ланкастером, он мог бы стать великим историком, политическим философом или, возможно, журналистом. Развивай Хэл свои природные способности к искусству, он мог бы стать художником, поэтом, писателем. Определенно, из него мог бы выйти превосходный политический сатирик. Хэл показывал Лауре свои карикатуры на современных политических деятелей, и та неудержимо хохотала над гротескными изображениями Фостера Даллеса, Джо Маккарти, Шермана Адамса и Дика Никсона.

Хэл представлял политическую арену, как цирк античных масок, на который нужно смотреть со здоровым чувством абсурда, если только не пугаться его смертельной серьезности.