– Ти alma ¡oh Santa Maria! está como viva en la pintura, – дружным хором пели завоеватели и завоеванные, примирившиеся у моего плаща в тот самый день, когда, сразу после Рождества 1531 года, его укрепили в рамке над алтарем.

И они молились, глядя в глаза Девы, вскоре ставшие моей посмертной темницей. Как мне больно сейчас вспоминать об этом, Натали; как ненавистно видеть себя, несомого на их руках и молитвенно сложившего свои в знак согласия, в их набожных глазах; как я сожалею о том двадцать шестом декабря, когда, как принято говорить в твоей жизни, «я возомнил о себе».

Вставай, не будем дольше засиживаться здесь, встретимся с Марией-Лучией. Перенесись на пять лет назад от того декабрьского дня и вновь переживи со мной наш Праздник последнего наслаждения: наши страсть и тоску, боль и добровольный выбор все-таки любить друг друга, зная, что уже никогда наши тела не сольются, раз уж, если верить нашему исповеднику, возраст обратил исполнение супружеских обязанностей в смертный грех.

Позволь моим ощущениям овладеть тобой на этом месте, до сих пор проникнутом духом нашего самопожертвования. Попытайся понять мое одиночество, теперь, когда в соборе ты ощутила силу молитв, удерживающих меня на земле…

Но ты больше не слушаешь меня. Ты поднимаешься со скамейки и возвращаешься мыслями в настоящее, ты спускаешься с холма и покидаешь меня, потому что у тебя болят ноги, тебя тянет в сон, уже начинает темнеть, и ты тоскуешь по человеку из далекой страны, которого любишь.

До скорой встречи, Натали, как обычно говорят при жизни.

Сбившиеся в тесную кучку в глубине холла у входа в пустой ресторан, с таким видом, будто замышляют государственный переворот, старики в обшитых галунами ливреях поспешно рассыпаются в разные стороны, стоит мне войти. Один, прихрамывая, бежит за моими чемоданами, второй встает по стойке «смирно», третий застегивает пуговицы на ливрее, а двое оставшихся хлопают в ладоши, чтобы сварщик, забравшийся на балку под потолком, перестал сбрасывать вниз осколки витража. Не стоит шутить с жизнью клиентки, оставляющей чаевые в тысячу песо.

На этот раз мой номер готов, но администратор не может найти факс, которым был забронирован номер. Я успокаиваю его, говоря, что это не важно, но, похоже, все-таки важно. Это означает, что мне не будет предоставлена скидка при оплате. Я даю понять, что мне наплевать и что я хочу спать. Протягиваю ему свой паспорт, который он принимается переписывать с тщательностью копииста, в то время как мальчик-коридорный, которому, должно быть, лет восемьдесят, дежурит у моего чемодана. Второй старец торжественно вручает мне серый конверт. Из него я извлекаю приветственное послание на моем родном языке за подписью отца Абригона Диаса, президента Гваделупского исследовательского центра. Он пишет, что будет счастлив встретиться со мной завтра за обедом, указывает адрес ресторана, но не уточняет время. Вероятно, здесь это расценивается как признак дурного тона, тем паче на приглашении.

Администратор возвращает мне паспорт и вручает ключ от номера коридорному, который в сомнениях мечется между двумя лифтами с решетками из кованого железа, расположенными друг напротив друга в обоих концах холла. Наконец выбирает тот, что слева, и, похоже, стоит решетке закрыться за нами, тотчас начинает сожалеть об этом. Что-то бормоча, он просовывает руку между поржавевшими витыми прутьями с цветочным орнаментом и долго теребит перламутровую кнопку. Потом приводит в действие рычаг, точь-в-точь как у игровых автоматов.