– Я пришлю вам переводы, – сухо отвечает он. – В любом случае данные экспертизы не представляют для меня никакого интереса: все они выражают единую точку зрения.

Я бросаю взгляд на настенные часы, поправляю мою чуть криво стоящую пустую пепельницу. Я уже подарила ему пятнадцать минут: в его распоряжении еще шесть.

– Что вы, собственно, ждете от меня, монсеньор? Что я изучу при помощи офтальмоскопа глаза картины, чтобы выяснить, страдала ли Дева Мария близорукостью?

Он снисходительно смотрит на меня, затем подается вперед и с горькой усмешкой медленно отчеканивает:

– Дитя мое, я жду от вас доказательства мошенничества, обнаружения технической ошибки, предположения, что отражения в глазах явились творением художника, по меньшей мере подкрепленного вескими аргументами сомнения.

Я ошеломлена услышанным. В ожидании моей реакции кардинал постукивает пальцами по подлокотникам кресла.

– Простите за резкость, ваше преосвященство, но на чьей вы стороне?

– На стороне дьявола.

Я судорожно сглатываю, чтобы избавиться от стоящего в горле кома. Будучи атеисткой, я все же остаюсь суеверной и не выношу, когда о силах зла упоминают с такой легкостью. Кардинал угадывает охватившее меня инстинктивное чувство отвращения и пытается улыбкой смягчить резкость сказанных им слов.

– Знаете ли вы, кем в Ватикане является адвокат дьявола, доктор? Это человек, на которого в ходе процесса канонизации возложена задача подвергнуть сомнению существование чудес, приписываемых претенденту, и отыскать в его жизни любое событие – прегрешение, мошенничество, подлог, святотатство, – доказывающее невозможность его причисления к лику святых. Эта роль и отведена мне на процессе Хуана Диего, а у меня нет ни единого доказательства, в то время как мои оппоненты уже собрали десятки свидетельств чудесных исцелений, приписываемых индейцу, кипу заключений экспертов, единодушно подтверждающих научно необъяснимую природу проявившегося на плаще изображения и сотню подтверждений безнадежно праведной личной жизни. Вот почему я и обратился к вам, доктор. Глаза Девы последний раз исследовались десять лет назад. Полагаю, за истекшее время наука не стояла на месте, и я прошу вас задействовать ее новейшие достижения, дабы опровергнуть ранее сделанные вашими коллегами заключения. Вот и все.

И он снова откидывается на спинку кресла. Ирония происходящего вызывает у меня улыбку, исчезающую, стоит ему продолжить:

– Ваш послужной список был в числе других тщательнейшим образом изучен в Ватикане. Я выбрал вас за ваш рационалистический дух, ваши дипломы, ваш опыт и вашу широкую известность.

– В какой последовательности?

– Простите?

– Ваши критерии отбора.

Он отодвигается к левому подлокотнику, чтобы скрыться от солнечного луча, бьющего в окно за моей спиной.

–. Я добавлю еще один и весьма немаловажный в моем представлении: вы – еврейка.

– И, следовательно, беспристрастная?

– По меньшей мере, с сомнением подходящая к чудесам католической Церкви.

– Не надо смешивать понятия. Я еврейка по рождению, монсеньор, но атеистка по убеждению.

– Я сам экуменист от природы, дитя мое, и осторожен по роду своей деятельности. Мне бы не хотелось, чтобы этот процесс канонизации обернулся против меня. Знаете, межклановая борьба и закулисные интриги в вашей клинике просто детские игры, в сравнении с теми, что плетутся в Ватикане.

Воцаряется полное взаимопонимание. Я уже и сама не знаю, что говорит во мне сильнее: преклонение перед острым умом старика или же чувство внушаемого им отвращения, устраивающего меня и полностью оправдывающего мои предубеждения против церковнослужителей.