Ночью при свете жировика Загоскин записывал в дневник свои наблюдения за жизнью приморского народа кан-юлит.

«В сих дикарях явственна натура человеческая, — писал он. — Подобно нам они слагают песни и создают художества. Им свойственны зачатки наук, понятие об устройстве общества. Шаманка, одетая в звериные шкуры, пела мне о славе предков. Не так ли слагалась „Илиада“ и другие великие творения?

Суровая природа дает им средства для жизни и пропитания. Одеяния из рыбьих кож, сети, сплетенные из тонких ремней, костяные орудия, драгоценный мех — обычны для гиперборейцев. Горностаева мантия ниспадает с плеч здешней красавицы…»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Наутро Загоскин и Кузьма собрались в дальнейший путь к Колмаковскому редуту. Им дали крепкую байдару из шкур морского льва, припасов на дорогу и толстые ремни для того, чтобы тащить байдару против течения. Проколотая иглой дикобраза ступня давала Загоскину знать о себе. Он шел вдоль берега Кускоквима, прихрамывая и часто оступаясь. Шелестели мутные воды быстрой реки. Ее правый, нагорный берег слагался из гранита, левый был ровен. Этим берегом и шли путники.

Дорогу им пересекали горные ручьи, стремящиеся в реку с каменных кряжей. Из черных лесов тянуло сыростью. Под ногами трещали крупные листочки слюды, блестевшей на солнце, как чешуя. Нередко над речной тропой были видны свисавшие с ветвей деревьев петли для лова лосей и оленей. На пригорках стояли ловушки на росомах, разукрашенные причудливыми и яркими узорами. По ночам, когда от холодной росы у Загоскина ломило руки и ноги, бобры поднимали таинственную возню у своих плотин. Они били хвостами по воде, отряхивались и снова с шумом падали в воду.

Воспоминания о троицыне дне жили в сердце Загоскина. В день крещения эскимосов он записал в своем дневнике:

«Не верю, чтобы человек мог быть вполне космополитом; всегда останутся в нем чувства или впечатления, которые в дни, подобные нынешнему, так сильны, что навевают невообразимую тоску, какое-то особенное стеснение сердца. Нужно только пробудить это чувство хоть каким-нибудь маловажным обстоятельством. Не правда ли, господа путешественники?..»

Земля народа кан-юлит кончилась. Дальше лежали дебри, населенные инкиликами, так кан-юлиты называли все племена, живущие в глубине материка. К инкиликам можно было причислить и краснокожих индейцев, называвших себя ттынайцами, и индейцев, смешавшихся с эскимосами и принявших обычаи последних.

Кузьма негодовал, когда Загоскин расспрашивал его о племени юг-ельмут.

— Нет, это не наше племя, русский тойон! Ведь они, как и кан-юлиты, живут в подземных норах, моются мочой и едят только тюлений жир. Они — не воины. Их дело караулить нерпу. Вот ттынаи — это наш народ!

Байдара подпрыгивала на камнях, застревала в подводных корягах. Нередко ее относило сильным течением.

— Ничего, Белый Горностай, — утешал Загоскина индеец, — нам бывало во много раз хуже. Потерпи. Скоро будет редут… Но откуда к нам все время наносит гарь? Вот уже второй день, как у меня ноздри болят от дыма.

Кузьма оказался прав, хотя Загоскин и не чувствовал никакого запаха гари. Колмаковский редут внезапно предстал перед ними, когда путники, волоча байдару, шли вдоль кромки густого чапыжника, близко подошедшего к реке. Низкий синий дым застилал большое пространство вокруг редута, и временами Загоскину и Кузьме приходилось шагать по теплой золе. Устье бобровой речки Квыгым напротив крепости было окутано дымом, синие клочья цеплялись за низкие кровли изб.

Загоскин выстрелил вверх из пистолета.

Из ворот редута навстречу пришельцам поспешил сам Лукин.

— Господин Загоскин? — спросил невысокий плотный человек, по виду креол. — Мы уже про вас прослышаны.