Тот, кто не был ранее в этих широтах, поразился бы, увидев порхающие в воздухе легкие пламенные стаи птиц. Они носились около морского берега и зелени, рассыпались, сливались вновь, падали вниз, как алые искры, и снова взвивались в синее небо.

Это были тихоокеанские колибри…

— Ну, вот мы и дома, — сказал Загоскин, когда они съехали с корабля на берег. — Кузьма, пока не будет распоряжения главного правителя, ты будешь жить у меня.

Обитатели Ситхи с удивлением разглядывали их. Кузьма с длинным копьем и двумя ружьями за плечами шел впереди. За ним, припадая слегка на правую ногу, брел Загоскин. Шествие замыкал алеут, которого они наняли на берегу нести вещи. Они миновали приморский поселок, школу и церковь и зашли в ворота Средней крепости. Вот и большой деревянный дом, где жили холостые мореходы, мелкие чиновники и выслужившиеся промышленные.

— Сюда, Кузьма! — Загоскин открыл двери большой и светлой кухни. — Здравствуй, Таисья Ивановна, — сказал он громко. — Заждались, поди?

— Ах, батюшки! Никак, Лаврентий Алексеич! Бог ты мой! Я сейчас… Уж и не чаяла дождаться.

— А я взял да и приехал, Таисья Ивановна. Тепло тут у вас, хорошо. Солнце светит…

— Ну, дай я на тебя посмотрю! — Высокая пожилая женщина с добрым лицом подошла к Загоскину и всплеснула руками. — Да вы ли это, Лаврентий Алексеич? — промолвила она тихо и отступила назад. — Что с тобою только сделали, Лавруша? — спросила она и опустилась на лавку. — Нет, непохожий, вовсе не тот. И в глазах веселья нет, — женщина вдруг залилась слезами. — Худой, страшенный, ровно индиан — весь в шкурах, не мылся, поди, долго?

— Все бывало, — весело сказал Загоскин и прошелся по кухне.

— Да ты еще и хромой, — сказала женщина, вытирая слезы. — Ранили или зашиб чем?.. Иглой, говоришь, проколол?.. Вот страсти какие! Завтра к лекарю сходи. Ну, тебе комнату твою открыть? Сейчас открою, там все в порядке, никого не пускала. А ты что стоишь, словно идол? — вдруг напустилась она на Кузьму. — Ишь какой страхолюдный, рогатину свою в дом затащил, не спросясь. Иди в сени ее поставь, в угол. Где это вы, Лаврентий Алексеич, такое пугало достали? Палку в губу застремил и думает, что очень даже хорошо.

Кузьма, ворча, вынес копье из кухни.

— Ты его не обижай, — сказал Загоскин. — Он мне, Таисья Ивановна, жизнь спас.

— А он язычник? — спросила женщина.

— Нет, крещеный.

— Что крещеный, это хорошо, а зачем у него палка в губе? Срам один смотреть. И рогатину за собой таскает. А может, и ничего человек, даром что из индиан. Ну, я тебе верю. Как звать-то его?

— Кузьмой.

— Имя хорошее. А что он — у тебя будет жить? — Пока поживет. Ты его, говорю, не обижай.

— Обижать зря не буду. Только пусть воронам не молится. А то я индиан знаю — в церкви лоб себе расшибает при народе, а потом на ворона глядит умильно и творит языческую молитву. Тьфу!

— Вот сама увидишь — у него святой Никола с языка не сходит.

— Ну ладно, пусть живет: чай, не язычник. Пойдем жилье твое отомкнем.

В прохладной комнате Загоскина темнели полки с книгами, висели пестрые карты.

— Все так, как при вас было, Лаврентий Алексеич. Пусть ваш индианин вещи заносит.