"Подобно, как в математике (рассказывает в своих воспоминаниях один из лицеистов, барон Корф), и по большей части других предметов сделана была между воспитанниками разверстка определенных ролей, и дурные ответы являлись только тогда, когда который-либо из профессоров сбивался в своем расписании, или какой-нибудь ленивый ученик не хотел или не умел затвердить даже последнего в своей жизни урока. Посетители же могли только невежественно поклоняться бездне нашей премудрости или сами, как наши профессора, состояли участниками в заговоре".

Испытания продолжались целых 15 дней, и уже по этой простой причине на них не было никого из родителей, как не живших в самом Царском Селе. Присутствовали профессора да еще кое-кто из постоянных местных жителей, интересовавшихся успехами того или другого из знакомых им молодых людей. Энгельгардт, если что-нибудь и знал, быть может, о тайном соглашении учащих и учащихся, то должен был смотреть на то сквозь пальцы. Насколько же он заботился о будущности каждого из воспитанников, им стало известно вслед за последним экзаменом, когда директор вместе с профессорами заперся в конференц-зале, чтобы составить список выпускных лицеистов по их успехам и определить их права на государственную службу.

Лицейские поэты в то же самое время замкнулись в классной комнате, чтобы по поводу того же списка в последний раз сообща сочинить новую "национальную песню". Сочинительство их было вскоре прервано громким стуком в дверь.

— Ну, кто там? — с неудовольствием крикнул Илличевский.

— Впустите, что ли! — раздался в ответ зычный голос графа Броглио.

— Чего тебе, Сильверий? Мы тут сочиняем…

— Да ну вас, сочинителей! — донесся теперь другой голос — Мясоедова. — На прощанье поиграть бы еще в казаки-разбойники…

— Играйте без нас…

— Да казаков у нас не хватает.

— А вы сами по натуре все разбойники?

— Да, постоим за себя!

— Ведь силой вломимся! — задорно отозвался опять граф Броглио, и крепкая дубовая дверь под напором его богатырского плеча, действительно, так затрещала, что казалось, сейчас слетит с петель.

— И то ведь разбойник… — проворчал Илличевский и нехотя пошел впустить нетерпеливых.

— Неблагодарные! Не чаете, что вас самих только что воспели.

— Ой ли? — сказал Броглио.

— А вот послушай. Ну-ка, Корф, ты наш дьячок, так запевай.

Барон Корф, лицейский запевала, не дал долго упрашивать себя и звонко затянул:

— Этот список сущи бредни -

Кто тут первый, кто последний…

Хор товарищей не замедлил грянуть припев:

— Все нули, все нули,

Ай люли, люли, люли!

— Лихо! Ей-Богу, молодцы! — похвалили Броглио и Мясоедов. — Валяй дальше.

— Покровительством Минервы

начал снова «дьячок» Корф.

подхватили теперь вместе с хором также и двое слушателей. Увлечение их, понятно, еще более возросло, когда оба они попали в куплеты:

(Полем запросто назывался товарищами Павел Мясоедов, графом — Броглио.) Распевая куплет на самих себя, оба сияли таким самодовольствием, точно им Бог знает какие подарки поднесли.

— А про себя самого ты что ж ни гуту? — спросил Броглио Корфа.

— Будет и про меня, — отвечал тот и затянул тотчас: -

Ну, а теперь, господа, будет с вас: хорошего понемножку, — заключил он.

— Повеличаем только еще Дельвига, — сказал Пушкин: -

(В Кременчуге, Полтавской губернии, стояла бригада, которою командовал отец Дельвига.