— И ты отпустил ей непрошеную любезность?

— Н-да; то есть меня точно бес какой толкнул поцеловать ее…

— Хорош мальчик! Ну и что же, то была вовсе не Наташа?

— То-то что нет! Как заорет вдруг благим матом! Дверь настежь, коридор осветился, и кого же я увидел перед собой? Саму старуху княжну!

Пущин расхохотался.

— Поздравляю, милый мой! Жаль, что я не мог видеть тогда твоей рожи!

— Тебе-то хорошо смеяться, а мне-то каково?

— Поделом вору и мука. А княжна тебя узнала?

— Кажется, что да: "А! — говорит, — это вы!"

— Но ты сейчас, как следует, извинился?

— До того ли мне, скажи, было? Я совсем голову потерял — и давай Бог ноги!

— А еще хочешь быть военным человеком! Но так ли, сяк ли, тебе придется повиниться. Ведь она, не забудь, фрейлина императрицы…

— Я и то думал скрепя сердце написать ей извинительное письмо…

— А как она покажет его самой государыне? С огнем, брат, шутить тоже нельзя. Мигом забреют лоб — и на Кавказ.

— Так что же делать?

— Я на твоем месте пошел бы прежде всего к Энгельгардту…

— Ни за что! — запальчиво вскинулся Пушкин.

— Я, признаться, друг мой, все еще тебя хорошенько не раскусил, хотя в шесть лет мы с тобой более десяти пудов соли съели. Что у тебя, скажи, было с Егором Антонычем?

— Ничего не было…

— Так ли? Отчего же ты не бываешь у него? Отчего он давно что-то не приглашает тебя к себе? Он не только милейший хозяин, но и прекраснейший во всех отношениях человек…

— Ну уж на этот счет позволь мне иметь мое личное мнение?

— Ага! Так, значит, между вами все-таки пробежала черная кошка?

— Как будто без того я не мог составить себе о нем определенное мнение!

— Определенное, но не дурное. И знаешь ли, Пушкин, мне сдается, что ты сердит на него не за то, что он тебя чем-нибудь обидел — Энгельгардт, кажется, на это не способен, а за то, что ты сам нанес ему какую-нибудь незаслуженную обиду.

Пушкин опять неестественно рассмеялся.

— Вот на! Я его обидел, да я же сердит на него?

— Да, братец ты мой, такова уж натура человеческая. Чем более мы благодетельствуем ближнему, тем он делается нам дороже, точно мы добром своим купили, закрепостили его себе; и наоборот: чем несправедливее мы были к нему, тем сильнее потом чувствуем к нему антипатию, тем более отворачиваемся от него. С первого взгляда это, пожалуй, странно, а в сущности очень просто: мы стыдимся в душе своей собственной вины и не можем простить своего стыда тому, кто был его первой причиной…

— Ну, зафилософствовался!

Ходивший впереди них Илличевский подхватил последнее слово и обернулся.

— А о чем вы философствуете, господа?

— Молчи! — шепнул другу своему Пушкин.

Ни тому, ни другому и без того не пришлось уже отвечать: подбежавший к ним в это время лицейский сторож впопыхах принес Пушкину приказание директора "тотчас пожаловать к его превосходительству". Друзья переглянулись.

— Однако, живо! — заметил Пущин. — Смотри же, брат, сделай так, как я тебе говорил.

Пушкин покачал только отрицательно головой, повернулся — и исчез в толпе.

— Что с ним? — спросил Илличевский у Пущина.