— Это моя флотилия, — самодовольно объяснил Гаврила Романович, — на «Гаврииле» мы ездим всей семьей к соседям…

— На "Гаврииле"?

— Да, вон — на той лодке: она окрещена так в честь моего ангела-хранителя.

— А имя ботику, как вы полагаете, — какое? — послышался со стороны стола звонкий голосок молодой хозяйки.

— Пашенька? — спросил наугад гость, лукаво улыбнувшись.

— И не угадали! — засмеялась она в ответ. — У дяди есть еще большая любимица.

— Тайка?

— Ну да!

— Так-с.

Державин только погрозил пальцем племяннице, а потом показал Дмитревскому в сторону, где за плетнем темнела кудрявая купа дерев.

— А там мой сад фруктовый. Сам сажаю, и, не поверите, какая услада сбирать потом плоды рук своих!

— Но та беседка, вон, что на холме, дяде еще милее, — заметила Прасковья Николаевна, указывая в свою очередь на видневшуюся в отдалении, на высоте, беседку, — там он по целым часам беседует со своей Музой…

— Из-за нее забывает и жену, и весь остальной мир! — внезапно раздался позади говорящих другой женский голос.

В дверях балкона стояла сама супруга старика поэта, Дарья Алексеевна. После обычных взаимных приветствий она пригласила гостя за стол и продолжала:

— Видите направо флигель? Это ткацкая, где ткутся у меня сукна да полотна. А спросите-ка Гаврилу Романыча, когда он в последний раз был там?

— И не дай Бог мне, душенька, без спросу вторгаться в твою область! — добродушно отозвался муж. — Ведь и ты не тревожишь же моей Музы?

Понемногу на балконе собралось все остальное заспавшееся общество. Веселый неумолчный говор и смех огласили воздух.

— Только не по-заморскому болтайте, детки! — заметил Гаврила Романович, когда послышалось несколько французских фраз. — Смотрите, чтобы с вами не случилось того, что друг мой Шишков, Александр Семеныч, проделал с девицей Турсуковой.

— Что ж он сделал с нею, дяденька?

— Что? А вот что. Был у этой девицы роскошнейший рисовальный альбом, вывезенный из Парижа; были в нем рисунки разных светил живописи, а подписи-то все были французские, даже русских художников.

— Какой позор! — сказал Александр Семеныч. — Русский художник рисует для русской девицы — и стыдится подписаться русскими буквами; совсем исковеркал свое бедное имя!

Как на грех подвернулся тут шутник-племянник (на манер вот моего Сени).

— Да не угодно ли, — говорит, — дядя, перо и чернил?

— Давай! — сказал Александр Семеныч; взял перо, обмакнул в чернила да и переправил все как есть подписи на русский лад; а на первой, заглавной странице настрочил собственный куплетец:

Внизу же, как подобает, расчеркнулся:

"Александр Шишков".

Анекдот хозяина еще более развеселил молодых мужчин. Барышни, напротив, надули губки.

— А что же сказала девица на такую непрошеную любезность? — спросила одна из барышень. — Поблагодарила?

— От радости слов не нашла: расплакалась, а альбом отправила опять в Париж — вывесть помарки; но стихи Александра Семеныча не похерила-таки, сохранила!

— Теперь, однако ж, и Александру Семенычу икается, — вступился за обиженную девицу Дмитревский.

— Что так?

— Да так-с… Задевают уж больно его с «Беседой» молодые «карамзинисты»: сочинили стихотворный пасквиль…

Тут кстати будет сказать несколько слов по поводу упомянутой Дмитревским «Беседы» — литературного общества, к которому принадлежал и Державин.