И вдруг теперь, когда он, Гаврила Романович, правая рука Шишкова, удалился только на лето в деревню, чтобы набраться к осени свежих сил, близкий приятель и гость его, Иван Афанасьевич Дмитревский, сам состоявший почетным членом «Беседы», позволяет себе во всеуслышание, при его домашних, говорить о каком-то пасквиле на Шишкова!

— Да автор-то пасквиля не известен? — спросил Державин, нахмурив брови.

— Называют Дашкова.

— Опять этот Дашков!

— А вы, Иван Афанасьич, не помните тех стихов? — неосторожно спросил один из молодых людей.

— Как не помнить. Не совсем еще память отшибло.

— Скажите их нам!

— Да вот, как дядюшка ваш…

— Позвольте, дядя, сказать их?

— Да ведь они, верно, злы и непристойны?

— Злы — да, несомненно; непристойны — нет.

— Что ж, пожалуй, говорите, — нехотя разрешил Гаврила Романович.

Дмитревский поднял глаза к стропилам балкона и начал каким-то замогильным голосом, но с обычным своим искусством:

Несколько раз хозяин порывался перебить декламатора, но тот упорно глядел в потолок. Дойдя до последнего стиха, он, будто спросонья, захлопал глазами, недоумевая огляделся.

— Что, не заснули еще, господа? А меня уж, признаться, совсем в сон клонит… — добавил он, зевая в руку.

— Зевота ужасно заразительна! — засмеялась одна из барышень, также закрывая рот рукою.

— Особенно когда речь идет о "Беседе", — подхватил Капнист, громко уже зевая.

Кругом раздались общие зевки, общий смех.

— И вовсе не смешно, а неприлично! — с неудовольствием заметил Державин.

— Но согласитесь, дяденька, — сказал племянник, — что чтения «Беседы» крайне сухи, и только басни Крылова несколько разгоняют скуку.

— Чтения наши, друг мой, служат не ребячьей забаве, а родной словесности: они насквозь пропитаны русским духом…

— Да Карамзин-то, который написал "Марфу Посадницу", который пишет теперь "Историю государства Российского", — разве менее русский, чем мы с вами? И не сами ли вы, дядя, предложили его в почетные члены "Беседы"?..

— Вот пристал! — отмахнулся дядя. — Ты меня, любезный, чего доброго, еще в карамзинскую веру совратить хочешь?

— Да не мешало бы, дядя…

— Что?! Вот не было печали…

Дарья Алексеевна, видя, что спор их начинает принимать слишком острый характер, озаботилась дать разговору другое направление. Подойдя к перилам балкона, она крикнула вниз, к реке:

— Девчонка! А, девчонка!

Дмитревский машинально оглянулся. На плоту у берега реки стояла 70-летняя старушка с подобранным подолом и удила рыбу, никакой другой «девчонки» кругом не было видно. Но что окрик хозяйки относился именно к ней, подтвердилось тем, что старуха, наскоро оправив подол и свернув лесу на удилище, откликнулась в ответ:

— Сейчас, сударыня!

— Почему вы ее называете девчонкой? — удивился Дмитревский.

— Да так, знаете, по старой привычке, — отвечала Дарья Алексеевна. — Анисью Сидоровну дали мне еще в приданое, и она у меня здесь, в Званке, теперь то же, что у Гаврилы Романыча его Михалыч.

Когда Анисья Сидоровна поднялась по косогору к балкону, барыня приказала ей распорядиться достать из огорода арбуз, "да поспелее".