— Это ты, Франк?

— Я!

— Что тебя задержало так долго? Как ты напугал меня. Прости Господи: я уже думал, что случилось несчастье, и что мне придется умереть с голоду!

— Почему, вы это думали?

— Ты мог как-нибудь погибнуть, и тогда мне, конечно, пришлось бы умереть. Мысль остаться здесь одному была ужасна!

Мне пришло в голову, что все его волнение касалось лично его. Он ни разу не упомянул о том, что пожалел бы меня, если бы со мной случилось несчастье. Но я ничего не сказал и просто сообщил ему о случившемся, прибавив при этом, что то, что содержит в себе бочонок, очевидно, негодно для питья.

— Ты принес мне немного этой жидкости? — резко спросил Джаксон.

— Вот! — сказал я и подал ему ковш.

Он понюхал жидкость, поднес ее к губам, отпил почти стакан, и перевел дух.

— Какая прелесть! — сказал он. — Это чудный, старый ром, ничего вкуснее мне не приходилось пить! Какой величины бочонок?

Я описал его, как сумел.

— Этого хватит надолго! — сказал он.

— Неужели вы в состоянии пить эту гадость? — спросил я.

— Конечно, но это полезно только для взрослых; для детей это смерть. Обещай, что никогда не выпьешь ни капли!

— Вам нечего бояться, — ответил я, — я выпил глоток и обжег себе рот!

— Вот это хорошо! — сказал Джаксон, хлебнув еще раз. — Ты не дорос еще до этого. Теперь я пойду спать — пора. Неси за мной ковш и поставь около меня — да смотри не пролей!

Он дополз до своей постели. Я поставил около него ковш и сам лег на свое место, хотя мне и не хотелось спать.

Сначала Джаксон лежал довольно тихо, но я слышал, как он время от времени брался за ковш и отпивал глоток жидкости.

Вдруг он запел какую-то матросскую песню. Я очень удивился, но мне она понравилась. Я в первый раз услышал мелодию. У него был хороший голос и верный слух. Когда он умолк, я попросил его продолжать.

— Ага! — весело сказал он, — ты любишь песни, мальчуган! Хорошо, я тебе их много спою; уже давно я не пел; а когда-то я этим славился! Теперь я опять могу петь: есть чем повеселить душу!

Меня очень удивило его веселое настроение, но, вспомнив все, что он рассказывал мне о своей слабости к вину, я решил, что эта веселость и была причиной его любви к пьянству, и в душе стал относиться к нему более снисходительно. Как-бы то ни было, песни его мне нравились. Он пел их одну за другою в течение трех или четырех часов, но голос его становился все более хриплым, и, наконец, он замолк и вскоре громко захрапел. Я долго еще не мог заснуть, но, наконец, тоже забылся. Проснувшись на другое утро, я увидел, что он все еще спит. Я позавтракал один, пошел на утесы и сел, устремив взоры на горизонт. Через час я вернулся. Джаксон все еще храпел. Я решил разбудить его. Сначала мне это не удавалось, но, наконец, он открыл глаза и сказал:

— Моя вахта! Уже?

— Вставайте! — сказал я. — Пора!

Он молчал, точно не узнавая моего голоса.

— Я ничего не вижу, отчего это? — спросил он, наконец.

— Как отчего? Точно вы не знаете, что вы слепы, Джаксон! — отвечал я ему удивленный.

— Да, да теперь припоминаю. Есть ли там еще что-нибудь в ковше?

— Ни капли.