А половцы - кинулись к избам…

Почти одновременно с отцом услышал топот копыт и городцовский кузнец Страшко.

В эту ночь ему не спалось. Думал он о своих неотложных делах и всё растущих тяготах жизни людской в селеньях княжеских да боярских. Думал о слухах, которые всё упорнее ползли из Киева в Городец, и сердце его сжимала тревога: боязно стало жить людям Юрия Суздальского в заброшенном среди киевских вод и лесов Городце без всякой защиты. Наедут чужие ратники или половцы: кто поможет? Князь - далеко, а Киев - под боком. Это и страшно: для силой занявшего киевский «стол» Всеволода Ольговича и брата его Игоря небольшое селение Юрия Суздальского под Киевом кажется чем-то вроде занозы. Похоже, что сын покойного Мономаха протянул сюда из Суздаля свою долгую руку, намекая на право быть после смерти отца великим киевским князем.

- Легко ли терпеть такую занозу князьям Святославовой ветви? - тревожно думал Страшко. - Не стерпят Ольговичи такого! Недаром в прошлом году весной, когда в Городце отдыхали спешившие в Византию суздальские послы, было велено Страшко укрепить Городец: князь Юрий настрого приказал обнести сельцо бревенчатым тыном да выкопать ров поглубже, чтобы со степного юга вход был только через мостки. А месяца два назад приплывал в Городец старший сын кузнеца Никишка и опять рассказывал о растущем нелюбье между князьями, о смутах в Киеве и о злых половецких набегах, почему-то вдруг участившихся за последнее время за Сулой и Псёлом.

Никишка приплыл в лёгкой тополевой дублянке из Киева вроде как повидаться с отцом, но когда на другое утро в Городце появился отрок князя Новгород-Северского и они вместе с Никишкой тихонько ушли на Остёр купаться, Страшко догадался, что сын приплыл из Киева не к нему, а по тайным делам Долгорукого. И это его особенно напугало: значит, жди новых тревог и свар.

Подумав об этом, он тогда же срубил с мужиками сторожевую избу у южных мостков и ввёл ночной караул, благо ходить в дозор добровольно вызвался страдавший бессонницей старый Ананий.

- Как-то там бате в дождь? - подумал теперь Страшко и в это мгновенье услышал топот копыт. Услышал и понял: враг… Успев толкнуть локтем спавшую рядом жену, он выскочил из избы.

Мимо с рёвом и гиком мчались всадники. Возвращаться в избу за оружием было некогда. Страшко схватил стоявшие у дверей дубовые вилы и с маху ткнул ими одного из половцев в бок.

Поганый упал с коня, пополз было в сторону от Страшко, но конь, шарахнувшись, наступил копытом ему на руку, кость хрустнула, половчанин взвизгнул от боли и тут же притих.

Жена кузнеца Елена, юная дочь Любава, тринадцатилетний Ермилка и младший Ивашка успели тем временем выскочить из избы. Они побежали за кузню, возле которой лежал убитый Ананий, и кинулись в темень, к лесу. И убежать бы им от поганых, но зарево помешало. Оно озарило сорочки женщин, и ближний половец с воем, как зверь, погнался за ними, нацеливаясь арканом.

Елена вскрикнула и упала, стянутая петлёй. Половец поволок её к свету.

Ивашка, цепляясь за мать, кричал:

- Отпусти… Ой, мамо!

Наехавший сзади второй степняк на скаку ударил Ивашку свинчаткой, подвешенной на ремне, и мальчик упал, обливаясь кровью.

Не помня себя, Страшко подскочил к степняку. За отцом повернул назад и Ермилка. Но что могут сделать двухзубые деревянные вилы против всадника на коне со свинчаткой и острой саблей? Раньше чем Страшко успел до него дотянуться, половец отсёк одну из развилин.

Страшко попятился в темноту.

К его счастью, пламя пожара алело за половцем: тень от коня прикрывала Страшко, как щит. И степняк норовил не столько ударить Страшко, сколько сшибить и замять конём.

Приученный к этому, злобный конь замахивался копытом, скалил длинные зубы.