- Ой, лихо! Ой, мамо! Ой, деда наш старый! Ой, братик Ивашка мой милый! Где вы теперь, наши лады?..

Страшко сердито толкнул Любаву концом половецкого лука, сказал:

- Молчи… Услышат, собаки, - и нас побьют! С тоскливой злобой он погрозил кулаком:

- У, бесы!

И повернулся к Любаве:

- Схоронимся там, в лесу. Ползите за мной… смелее! - и, не оглядываясь, первый пополз к опушке.

Освещённый заревом лес был высок и страшен. Узловатые ветви вязов тянулись к земле, будто хотели схватить ползущих, но не могли до них дотянуться. Равнодушные к людям тополи уходили ввысь - туда, где тянулись по небу тучи, рассеиваясь дождём. Между тополями и вязами мелко дрожали осинки, словно и их напугал ночной набег степняков. Дубы темнели рядом с осинками дико и мрачно. Сосны поглядывали на пылающий холм со своей нелюдимой, таинственной высоты.

Освещённый заревом, лес стоял как стена - равнодушный, глухой и страшный…

Любава с детства боялась ночного леса. И этот страх был сильнее разума, неотвязней боязни смерти. Её пугало не только то, что лес этот густ и тёмен, живут в нём медведи, свирепые рыси, волки, змеи и злые вепри. Пугало, что он шумит, шевелится, хрустит и вздыхает так, будто населён какими-то странными существами. «Не бесы ли там шумят и вздыхают? - думала девушка с дрожью в сердце. - Не они ли гоняют по лесу зверя? И может, не эхо с холма, а их голоса зовут человека в чащу, в гнилое место - душе на погибель?..»

Она старалась глядеть не вперёд, на лесную опушку, а в землю - на пятки Ермилки, ползущего впереди. Замирая от страха, она озиралась по сторонам, и ей казалось, что не она ползёт к лесу, а лес подступает к ней - тревожный, большой и грозный. О чём он плачет в дождливую бурю? О чём молчит томительной лунной ночью? И не русалки ли расплетают косы на тех берёзах, где ветви волнисто падают вниз от округло белого тела? Не встал ли за пнём дед-леший, высунув свою мшистую бороду из кустов? А сзади не чиганашки ли скачут сюда от сожжённых изб? Вон промелькнули их безволосые спины… вон скачут сюда их тени…

Любава зажмурилась, крикнула: «Ой!» - и ткнулась лицом в траву.

Притих, напуганный выкриком, и Ермилка.

Отец обернулся:

- Ну?

Любава испуганно зашептала:

- Глянь, батя… то наши запечные чиганашки в кусты бегут! Спалили, поганые, избу, - где теперь домовым с чиганашками прятаться? Вот и бегут оттуда…

Страшко с облегчением вытер холодный пот со лба, но всё же опасливо огляделся. Потом сердито одёрнул Любаву:

- А ты зазря не пугай. Какие тебе чиганашки? Чай, ныне ведомо, что их нет ни в каком дому. Лешие, может, есть, - добавил он тише. - И ведьмы, наверно, ещё бывают. А чиганашки - от темноты людской появились. Я вот, пока живу, ни одной не встречал…

- А деда мне говорил… - начала Любава.

- Деда, не деда, а помолчи! - приказал Страшко. - Вон он, твой деда, лежит у кузни…

Страшко угрюмо притих: ох, тяжко смотреть, как горят родимые избы! Сломала осенняя ночь не одну людскую судьбу: поставили тын по приказу князя со стороны половецкого юга, сторожевую избу там срубили возле мостков… ан не оттуда, а сбоку, от брода через Остёр пришла беда! Пришла и в единый час погубила всё, что было здесь, в Городце. Ни дома, ни доли…

Страшко присел на холодную землю и долго в раздумье глядел на пламя.

Ночь была на исходе. Угрюмый рассвет вставал над лесами. От влажного поля шёл холодный туман. Казалось, что за туманом горят не избы, а угасают костры на лесной поляне: пожрал огонь свою пищу и тихо гаснет…

- Спалили! - сказал Страшко. - Сколько годов мы тут прожили в мире! Родная изба стояла, свой угол был.