Вильям отказался от некоторых из своих воображаемых болезней, а Рози — от части своего авторитаризма. Их привязанность друг к другу была очевидной, и их редкие размолвки, казалось, проходили без следа.

Диц разговаривал с Вильямом о Германии, но я слушала вполуха, размышляя, достигнем ли мы с Дицем когда-нибудь согласия. Я представила Дица в восемьдесят семь, а себя — сравнительно молодой, в семьдесят два, удалившихся на покой с беспокойной работы частных детективов, страдающих от артрита, лишенных зубов. Что мы будем делать, откроем школу частных детективов?

— О чем ты задумалась? — спросил Диц. — У тебя странное выражение лица.

— Ни о чем. О пенсии.

— Я лучше съем свой пистолет.

Перед сном Диц предложил проковылять наверх по винтовой лестнице.

— Мое колено опять разболелось, так что я, наверное, ни на что не гожусь, кроме компании.

— Тебе будет лучше внизу. Моя кровать недостаточно большая, особенно с твоим коленом.

Мне придется лежать и беспокоиться, чтобы тебя не стукнуть.

Я оставила его внизу раскладывать диван, пока я поднималась по лестнице, разговаривая с ним через перила.

— Последний шанс, — сказал он, глядя на меня с улыбкой.

— Я не думаю, что это мудро, привыкать к тебе.

— Ты должна пользоваться случаем, пока можешь.

Я помолчала, глядя вниз.

— В этом, в двух словах, разница между нами, Диц.

— Потому что я живу моментом?

— Потому что ты думаешь, что этого достаточно.

Утром в пятницу Диц сел в свою машину и поехал в редакцию «Диспэтч», а я поехала домой к Полу Трасатти. Хоппер роуд находилась на полпути между резиденцией Малеков и загородным клубом. Улица была небольшая, обсаженная вязами и покрытая кружевной тенью. Дом был построен в стиле английского загородного коттеджа, вроде того, который можно увидеть на колоде игральных карт. Серый камень, с тростниковой крышей, волнистой, как океанский прибой. Окна были маленькие, из толстого стекла, в деревянных рамах, ставни выкрашены в белый цвет. Две узкие каменные трубы торчали над домом, как одинаковые подставки для книг. Двор был окружен забором из белого штакетника, впереди были посажены розовые и красные розы.

Маленький двор был чистеньким, густая трава, маленькие клумбы и кирпичная дорожка, ведущая к дому. Птички чирикали в ветвях молодого дуба, росшего в углу двора.

Я звонила накануне вечером, чтобы убедиться, что Трасатти будет дома. Даже на крыльце я почувствовала запах бекона и яичницы и аромат кленового сиропа. Мой всхлип, наверное, был заглушен работавшей по соседству газонокосилкой. Услышав мой звонок, Трасатти подошел к двери с салфеткой в руке. Он был высокий, худой и лысый, как лампочка.

У него был большой нос, очки с толстыми стеклами и выступающий подбородок. Грудь была узкой, слегка впалой, и расширялась на линии талии.

На нем была белая рубашка и узкие брюки.

Он нахмурился и удивленно посмотрел на часы.

— Вы говорили, в девять.

— Сейчас девять.

— Часы показывают восемь. — Он поднес часы к уху. — Черт. Заходите. Я завтракаю. Садитесь сюда. Я приду через секунду. Хотите кофе?

— Спасибо, не надо. Не торопитесь.

Гостиная была маленькой и идеально оборудованной, больше похожая на кабинет врача, чем на место, где можно задрать ноги. Мебель носила налет викторианского стиля, хотя, на мой непросвещенный взгляд, не являлась подлинной. Стулья были маленькие и вычурные, украшенные деревянной резьбой с изображением фруктов.