Над луговиной и дорогой уже голубели сумерки; он обернулся, в последний раз окинул взглядом закладку. Наклонился с седла и сплюнул.

— Читайте все, — проговорил он вслух. — Если сможете.

Потом направил лошадь в сторону дома.

Когда он вошел в кухню, темно было уже часа два. Мать возилась у плиты. Отец еще сидел за столом, пил кофе. Перед ним на столе, чуть сбоку, лежала потертая конторская книга, в которую они записывали траты.

— Тебя где носит? — спросил отец.

Он сел и стал рассказывать, а когда закончил, отец покачал головой.

— Всю мою жизнь, — сказал он, — я сталкиваюсь с тем, что все без конца приходят не тогда, когда положено, а непременно позже. И у всех всегда находятся веские причины.

— Да, сэр.

— Но истинная причина всегда одна.

— Да, сэр.

— И знаешь какая?

— Нет, сэр.

— Она в том, что они не умеют держать слово. Это единственная причина, и только она всегда была, есть и будет.

— Да, сэр.

Мать вынула его ужин из духовки и поставила перед ним; положила на стол ложку и вилку.

— Давай-ка ешь, — сказала она. И вышла из комнаты.

Отец сидел, смотрел, как он ест. Потом встал, отнес свою чашку к раковине, сполоснул и поставил кверху донышком на буфет.

— Я утром разбужу тебя, — сказал он. — Надо успеть туда пораньше, пока там не попался кто-нибудь из этих твоих мексиканцев.

— Да, сэр.

— А то потом хлопот не оберешься.

— Да, сэр.

— Где у тебя гарантия, что хоть один из них умеет читать?

— Да, сэр.

Покончив с ужином, он лег в кровать. Бойд уже спал. А он все лежал без сна и думал о волках. Пытался увидеть мир таким, каким его видит волк. Силился вообразить, как он там бегает по горам в ночи. Думал, ну неужели волк и правда так непознаваем, как говорит тот старик. Представлял себе, как постигают мир на запах и на вкус. Вот интересно: когда волк лижет кровь жертвы — живую, горячую, — чувствует ли он тот же вкус, что и он сам, когда слизывает отдающую железом густую жидкость с раненого пальца. Или когда причащается крови Господней. Выйдя утром из дому до рассвета, он на ощупь седлал коня в холодной тьме конюшни. И выехал за ворота прежде, чем отец встал. Так что увидеться им уже не довелось.

Скакал по дороге к югу и нюхом чуял коров в темноте полей за кюветом и бесконечной проволочной изгородью. Вокруг едва начинало сереть, а он уже ехал через Кловердейл. Повернул на дорогу, ведущую в ущелье, и поскакал дальше. Сзади, над перевалом Сан-Луи, показалось солнце, и едва народившаяся тень всадника длинной и узкой полосой запрыгала перед ним по дороге. Миновал старую деревянную танцплощадку среди деревьев, а через два часа, когда, съехав с дороги, через луговину направил коня к тому месту, где был полуденный костер бакерос, навстречу ему вдруг поднялась волчица.

Конь под ним встал, попятился, забил копытом. Он удержал коня, стал говорить с ним, гладить, похлопывать, а сам все глядел на зверя. В груди так стучало, так билось сердце, словно это отдельное существо, которое хочет выйти. Волчице защемило правую переднюю лапу. Стопорный якорь зацепился за здоровенный кактус чолья менее чем в сотне футов от кострища, там она и стояла.