Потом он подумал, что все началось, пожалуй, двумя днями позже — у Шевардина.

Он вспомнил свой ночлег в Колоцком монастыре, уже в виду Бородина, вспомнил первые сообщения о стычках при Шевардине, начавшиеся после полудня 24 августа, и решил: «Да, двадцать четвертого, после полудня».

Тогда у Шевардина он сам набросал кроки пятиугольного редута с двенадцатиорудийной батареей и приказал занять позицию отряду генерал–лейтенанта Андрея Ивановича Горчакова–второго. Он нарочно поставил у Шевардина именно его — у Горчакова с Наполеоном были свои особые счеты.

Горчаков по отцу был князем из дома Рюрика, а по матери доводился родным племянником Суворову. После Тильзита, когда Россия из врага Наполеона превратилась в его союзника, Горчаков был послан с войсками на помощь французам, которые в это время воевали против австрийцев.

Однако Горчаков, будучи твердо убежден, что врагом России прежде всего является Наполеон и рано или поздно русским придется скрестить оружие именно с ним, не только не стал помогать французам, но, напротив — тайно связался с австрийским главнокомандующим эрцгерцогом Фердинандом и предложил перевести свой отряд на его сторону.

Письмо Горчакова Фердинанду было перехвачено французами и переслано самим Наполеоном императору Александру.

Налицо была государственная измена, совершенная к тому же в военное время.

Александр приказал отдать Горчакова под суд. Председателем военного трибунала был назначен он — Кутузов.

Прекрасно понимая все — и тяжесть содеянного, и гнев императора, и личную свою ответственность за решение суда, — Кутузов все же настоял на том, чтобы Горчаков был только лишен орденов и звания и исключен из службы.

Царь утвердил приговор, и князь уехал к себе в деревню дожидаться того времени, когда его услуги понадобятся Отечеству.

Они понадобились летом 1812 года. Как только началась война, Горчаков тут же вступил в армию, храбро дрался, отходя на восток, и насмерть встал у Шевардина.

Командуя сводным отрядом в 18 тысяч человек при 36 орудиях, он остановил 35-тысячные колонны Даву и Понятовского, поддержанные 186‑ю орудиями, и дрался с ними до самого вечера, пока Кутузов не разрешил отойти к главным силам. К этому времени уже были укреплены позиции у деревни Семеновской и на Курганной высоте.

Он вспомнил и следующие сутки — 25 августа, когда гигантские массы войск, двигаясь в виду друг друга и пытаясь скрыть свои передвижения, занимали позиции уже на самом Бородинском поле и вокруг него.

Он готовил армию к Генеральному сражению, он понимал, что означает его исход для армии и России, и все же урвал четверть часа, чтобы и в этот день написать письмо жене.

«25‑го августа, верст 6 перед Можайском.

… Три дня уже стоим в виду с Наполеоном; да так в виду, что и самого его в сером сюртучке видели. Его узнать нельзя, как осторожен. Теперь закапывается по уши.

Вчерась на моем левом фланге было дело. (Это о бое при Шевардине.) Однако мы несколько раз прогоняли и удержали место. Кончилось уже в темную ночь. Наши делали чудеса, особливо кирасиры…»

25‑го он приехал в деревню Татариново.

Кутузов вспомнил небольшой господский дом, где довелось ему провести последнюю ночь перед сражением — почти бессонную ночь.

Вспомнил, как на заре выехал он к деревне Горки и еще до восхода солнца поднялся на заранее облюбованный холмик.

Вспомнил, как оглядел в трубу свои позиции и его — неприятельское — расположение.

Первый луч солнца сверкнул на кресте бородинской церкви, и в тот же миг грянул первый орудийный выстрел Бородинского сражения — была половина шестого утра 26 августа 1812 года…

И дальше он помнил все, каждый миг. И удивительно: чем дальше уходил от него этот день, тем крупнее становился.