Он схоронил жену неподалеку от городка Опочки в церкви Христова Воскресения, в сельце Теребени. Не думал, что как станут замуровывать гроб в склеп, то расплачется он, будто дитя, не стесняясь своего чина и возраста. А когда положили в стену последний кирпич, то подумал он: «Вот и мне через какое–то время лежать здесь». И от этого самого себя стало ему жалко, а за детей страшно: как–то останутся они совсем одни, если господь призовет его к себе через недолгое время?

Родственники и соседи ушли, а он все сидел у склепа, и думы у него чем были горестнее, тем становились светлее и чище. «Ах, — подумал Ларион Матвеевич, — воистину, больше горя, ближе к богу». С этой мыслью он встал и вышел из церкви.

Возле церкви никого уже не было. Чуть в стороне стояли только его мужики–возчики, что привозили гроб.

Он махнул им рукой, чтоб уезжали, а сам пошел невесть куда, желая только одного: уйти от людей, как можно дальше, и остаться наедине с самим собою.

Он миновал село, вышел за околицу и пошел к дальнему лесу. Где–то в стороне, почти не задевая его, чуть теплилась мысль: «А как же поминки? А что же гости?»

Но он чувствовал, что все это не только не нужно ему, но даже враждебно и ненавистно: какая водка? Какое застолье?

С тем и вошел он в лес и долго шел без дороги, пока не понял, что заблудился. И только тут почувствовал, что надвигается вечер и скоро должен пойти дождь.

В лесу меж тем стало темно, и, взглянув на небо, он увидел лишь черные тучи, средь которых робко светились одинокие звезды. Золотой кораблик месяца, только что плывший по тихой, чистой и густой синеве, уже не был виден, утонув в черной предгрозовой пучине.

Ветер сильно ударил по макушкам деревьев — они зашумели дружно и недовольно. Затем издали долетел глухой раскат грома, и Ларион Матвеевич, будто очнувшись, вдруг испугался, что вот–вот хлынет дождь и он вымокнет до нитки. Он пошел быстрыми шагами, а потом почти побежал.

Меж тем стало совсем темно. Гром приближался с каждым раскатом все ближе, и как ни хотелось Лариону Матвеевичу поскорее выбраться из леса, он все же сбавил бег, боясь споткнуться или налететь на ветку.

И когда первые, редкие, но тяжелые капли дождя дробью застучали вокруг, он не увидел, но почувствовал, что лес кончается, и тут же услышал, как совсем близко забрехала, наверное учуявшая его, собака.

Ларион Матвеевич пошел на собачий лай и, пройдя более ста саженей, увидел одинокую избу со слабо светящимся окошечком. Подходя ближе, он не различил ни овина, ни иных строений и, еще не разглядев, какова изба, понял, что ютятся здесь совсем бедные люди. Чем ближе подходил Ларион Матвеевич к избе, тем все более ярилась собака, но навстречу ему не бежала, а, наверное и сама испугавшись его, жалась поближе к хозяевам.

Он подошел совсем уж близко, как растворилась, скрипя, дверь и на порог кто–то вышел.

Осторожно ступая, Ларион Матвеевич приблизился и по белому плату, накинутому на голову и плечи, понял, что из избы вышла женщина.

— Замолкни, Полкан! — проговорила она негромко, и собака тотчас же перестала лаять. — Кого господь принес? — спросила женщина вслед за тем так же тихо и совершенно спокойно, уверенная в том, что и на ночь глядя, и из темного леса не придет к ней никакая беда.

— Заблудился я, — произнес Ларион Матвеевич чуть смущенно, — а тут ночь наступила, да вот дождь еще пошел. — Ему было неловко, что вот он, местный уроженец, военный, бывалый человек, заблудился, будто мальчишка.

— Проходи, странный человек, — проговорила женщина все так же тихо и отступила в сени.