|
Метров сто пятьдесят отсюда рвутся. Чуйков посмотрел на часы – было без двадцати минут восемь. Уходили пикировщики обычно в девятом часу вечера, оставалось терпеть бомбёжку «всего» ещё часов двенадцать тринадцать... «Минуток восемьсот», – сосчитал он и крикнул: – Папирос! – Чай пить будете? – переспросил, не расслышав адъютант, но, поглядев на нахмуренное лицо командующего, поспешно прибавил – Понятно, папирос. В блиндаж вошёл плотный, большелобый, с лысеющей головой человек, с петлицами дивизионного комиссара. Это был член Военного Совета армии Гуров. Он обтёр платком лоб и щёки, отдуваясь, сказал: – Меня с койки сдуло, немецкий будильник опять ровно в половине восьмого начал. – Сердце у тебя не в порядке, товарищ член Военного Совета, – крикнул командующий, покачав головой, – дышишь тяжело! Политработники, некогда знавшие Гурова по Военно-педагогическому институту и вновь встретившие его в грозные дни Сталинградской обороны, находили, что прежний Гуров и член Военного Совета Гуров похожи друг на друга. Но самому Гурову казалось, что он совершенно изменился за войну, и ему иногда хотелось, чтобы дочь поглядела на него, «папочку», в те минуты, когда он весной 1942 года выходил на танке из-под Протопоповки, или теперь, сталинградской осенью, пробирался в сопровождении автоматчика на командный пункт дивизии, выдерживающий немецкие удары с земли и воздуха. – Эй, – закричал в сторону полутёмного коридора командующий, – скажи, пусть дадут чаю! Когда девушка в кирзовых сапогах, уже знавшая, что такое «чай» в такое утро, как это нынешнее, внесла селёдку с луком, икру и копчёный язык, дивизионный комиссар сказал:, глядя, как она ставит на стол две гранёные стопки: – Три давайте, сейчас начальник штаба придёт. – Он показал рукой, что у него в голове всё смешалось от бомбёжки, и спросил: – Сколько часов мы не виделись, часа четыре? – Поменьше, в пятом часу кончил заседать Военный Совет, а начальник штаба ещё минут сорок у меня сидел, латали тришкин кафтан, – проговорил командующий. Член Военного Совета сердито посмотрел на раскачивающуюся электрическую лампочку и, подняв ладонь, остановил её. – Бедность не порок, – сказал: он, – тем более, что скоро будем богаты, очень, очень будем богаты. – Он улыбнулся. – Вчера пробрался в штаб пехотного полка к командиру майору Капронову. Сидит командир под землёй в магистральной подземной трубе со своими людьми, ест арбузы и говорит: «Поскольку они мочегонные, я сижу в водопроводной трубе, далеко ходить не нужно». А кругом ад кромешный. Хорошо, что смеётся. Счастливое свойство. Пришёл с заседания от тебя ночью – меня ждал Кузнецов, комиссар дивизии НКВД. Пять их полков растянулись от заводов до центра. Двести шестьдесят девятый полк отходит, беспрерывные атаки – танки и пехота. Потери огромные, в двести семьдесят первом полку сто десять человек осталось, а из них сорок человек в партию подали! О чём это говорит? В двести семьдесят третьем сто тридцать пять человек осталось. А какие у них полки были полнокровные! Вот в их двести восемьдесят втором потери поменьше; Кузнецов говорит, – тысяча сто штыков. Шестьдесят два человека в полку в партию подали! Нет, нас с таким народом никто не побьёт! Командующий ударил кулаком по столу, закричал не для того, чтобы пересилить внешний шум, а от внутренней ярости и боли: – Я от командиров и солдат требую всего невозможного, сверхчеловеческого! А дать что могу им? Роту охраны штаба в подкрепление, штабную батарею, лёгкий танк, что ли? А какие люди дерутся, какие люди! – Он снова ударил кулаком, да так, что привычная к бомбёжке посуда подскочила, и налился тёмной краской. Если не подоспеют подкрепления, вооружу штаб гранатами и поведу! Чёрт с ним! Чем в мышеловке этой сидеть или в воде барахтаться. |
