– Жаклин! – закричал Менестрель. – Господи! Она еще теплая! – продолжал он вслух, тряся ее изо всех сил. Голова Жаклин безжизненно моталась по подушке. – Жаклин! – заорал Менестрель.

Раздалось пять или шесть взбешенных ударов в перегородку, отделявшую Жаклин от соседки. Ну вот, теперь он поднимет на ноги весь этаж, сбегутся все эти дуры. Точно им есть дело до моей смерти. Она подняла веки, ресницы затрепетали, она смотрела на него блуждающим взором.

– Не так громко, прошу тебя, – сказала она ослабевшим голосом. Впрочем, она действительно чувствовала в этот момент смертельную усталость.

– Ты жива! – закричал он, усевшись в изголовье ее кровати с совершенно идиотским выражением лица.

А он все же, отметила она с удовлетворением, бел как бумага.

Он сказал заикаясь:

– Я пойду позвоню врачу.

– Нет, нет.

Она мертвым грузом лежала на кровати, неподвижная, бескровная, вялая.

– Я иду, – закричал он, поднимаясь.

Снова яростно заколотили в стену.

– Нет, нет, – сказала она, возвращаясь к жизни и бессильно приподнимая руку в нелепом усилии удержать его. – Я ничего еще не приняла!

– Клянешься?

– Ну правда, клянусь тебе.

Он снова сел, он был уже не так бледен, но на лбу его выступили капельки пота. Рука ее упала. Номер с рукой был неплох.

– Ну, знаешь, – сказал он сдавленным голосом, – и напугала же ты меня.

– У меня больше не было сил, – сказала она страдальческим голосом. – Я уснула. Но все равно, – продолжала она энергично, вдруг приподымаясь, – если бы ты не сдержал слова, я бы это сделала! Я все приготовила на столе. Я выработала себе предписание. Да, впрочем, смотри, – сказала она, указывая рукой на большой голубой лист, приколотый кнопкой в изголовье. – Смотри. Я его вывесила.

Менестрель, не отрываясь, прочел бумагу, потом проглотил слюну, перевел глаза с листа на лицо Жаклин, потом снова на лист.

– Какой идиотизм, – сказал он, когда обрел дар речи.

Он побледнел от злости и встал. Он задыхался, он не мог найти слов.

– Ты соображаешь что‑нибудь или нет! – заикался он. – Я ведь мог не прийти. Я должен был уехать в Париж!

Она посмотрела на него, раскрыв рот.

– Да нет же, послушай, ты назначил мне свидание в ресте.

– Я забыл! – воскликнул он, мечась взад‑вперед по комнате, бледный от бешенства. – Ну и идиотизм! С ума сойти! Хорошо еще, что эта баба позвонила мне и отменила визит. Нет, но ты отдаешь себе отчет в том, что все висело на волоске? – продолжал он, возвращаясь к Жаклин и в ярости наклоняясь к ней. – Брат этой бабы неожиданно прибыл сегодня из Рима. Если бы этот кретин не попал на самолет, ты проглотила бы свои таблетки, дура несчастная!

Жаклин побледнела.

– Потрясающе, – сказала она. – Потому что в прошлом году, когда я кончала с собой, была такая же история, Я подсунула записочку папе под дверь: «Папа, я в отчаяние, зайди ко мне, как только вернешься». А он не пришел.

– И ты подчинилась предписанию! – саркастически сказал Менестрель.

– Подожди, папа потом мне все объяснил. В тот вечер он чувствовал себя до такой степени измочаленным, что не вошел к себе в кабинет, как обычно, а отправился прямо в спальню. Ну и проповедь он мне закатил, будь здоров! «Легкомыслие… Не нахожу слов…» и т. д. И все же это произвело на меня впечатление, потому что он был весь бледный, руки тряслись. Наконец он меня целует и отправляется восвояси, вернув мне мою записку. После его ухода я смотрю на записку и вижу, что он поправил красными чернилами «е» на «и» в «в отчаянии» и вставил «ь» в «вернешься».