Он сказал это сухим тоном, исключающим дальнейшие расспросы.

– А приятели? Бушют?

– Ах нет, только не Бушют! Во‑первых, Бушют весьма прижимист. Он одолжит мне какую‑нибудь ерунду, которая меня не спасет, скажем десять франков. И сейчас же сочтет, что это дает ему на меня права. Будет торчать целый день у меня в комнате. Пустит корни, рта не закроет.

– Ты, значит, его не любишь? – осторожно спросила Жаклин.

– Все меньше и меньше.

– А он?

– О, он питает ко мне амбивалентные чувства.

– Что ты хочешь этим сказать?

Он повертел кистью: ладонь вверх, ладонь вниз:

– То любит, то ненавидит…

Она посмотрела на него, бросила взгляд на покрывавшую ее простыню и сказала:

– Повернись, пожалуйста, ко мне спиной. Я должна встать.

Она охотно показалась бы ему голой, но боялась, что он будет шокирован. Он встал, обошел стол, отодвинул угольно‑серую штору. Стройка, фонари, моросящий дождь. Час назад из окна своей комнаты он видел тот же пейзаж, казавшийся ему мрачным, а сейчас что‑то неуловимо изменилось: в пейзаже было какое‑то обещание, напряженное ожидание, какой‑то дух приключения, точно в романе. И время тоже текло по‑иному. Каждая минута несла в себе что‑то значительное. И он сам стоял здесь, упираясь лбом в стекло, неся груз значимости, как персонаж некоего повествования.

– Можешь повернуться, – сказал за его спиной голос Жаклин.

Он засунул руки в карманы и повернулся с драматической замедленностью. Господи боже мой, да она меня заразила, я тоже актерствую.

Он занял опять свое место на кровати и стал с интересом наблюдать за тем, что она делает. Она рылась в большой, весьма шикарной коричневой сумке, стоявшей у нее на коленях, вытаскивая из нее быстрыми, озабоченными, обезьяньими движениями массу вещей, по‑моему совершенно бесполезных. Сумка казалась бездонной, Жаклин вынимала и вынимала из нее какие‑то странные предметы.

– А, вот они, – сказала она наконец с торжествующим видом. – Я знала, – добавила она без тени иронии, – что куда‑то их засунула. – Она потрясала четырьмя купюрами по сто франков.

– Держи, – сказала она, – поделим поровну, двести тебе, двести мне.

Она протянула ему правой рукой две бумажки. Он заметил, что левой она придерживает под мышкой простыню, плотно зажав ее между большим и указательным пальцем. Он посмотрел на деньги и покраснел.

– Ты спятила! Я не могу принять от тебя такую сумму!

– Как? – возмущенно сказала она, потрясая купюрами в протянутой руке. – У Бушюта ты можешь занять, а у меня – нет! Ну это… – Она не находила слова.

– Дискриминация.

– Вот именно, я тебя за язык не тянула. Давай, бери (она все еще потрясала бумажками). Это меня нисколько не стеснит, правда. Через неделю я получу чек от папы.

– Спасибо, – сказал Менестрель, опустив глаза.

Он аккуратно сложил обе купюры и засунул их в задний карман брюк.

– И знаешь, можешь не опасаться, – сказала она, сбрасывая всю мешанину обратно в сумку, – я не буду думать, что у меня есть на тебя права.

Менестрель молчал, склонив голову, опустив глаза, переплетя руки между колен. Думаешь, она сдержит слово? Не вторгнется к тебе? Не помешает работать? А ты, Менестрель (см. проповедь Журавля), ты сам не распустишься? Не станешь работать спустя рукава? Слишком много думать о ней? Он расцепил руки и положил их на колени. Как бы там ни было, даже если взять наихудший вариант, она отнимет меньше времени, чем дурацкие приработки, из‑за которых пришлось бы топать на другой конец Парижа. Он тут же устыдился этой мысли. Ну и сволочь же ты. Она помогает тебе разрешить проблему номер 1, а ты вместо благодарности мелочишься, упираешься и выставляешь колючки.