– Знаю, что хочешь выгнать, – кивнул Кирюшкин, – потому и затеял этот разговор. Выгнать легко: черканул пером по бумаге – и нет человека. Много я таких видел, которые пером биографию человека меняли, только ты вроде другой крови. Подумай, крепко подумай, Сергей.

– Подумаю, – миролюбиво согласился Семенов. – Ты не обижайся, дядя Вася, я ведь тоже не очень уже молодой, всякого повидал. Осокин в Арктике человек случайный, когда‑то он обязательно должен был себя показать. На Льдине такой человек особенно опасен, слишком нас здесь мало, раз‑два и обчелся. Одного заразит, другого – и кончился коллектив. Так что пока останемся при своих, идет?

Вставая, Семенов увидел на полу листок, поднял его, улыбнулся и с выражением прочитал: Отец‑командир Ненавидит задир.

А любит: Белова, Бармина удалого И помаленьку Дугина Женьку.

– Вениамин обронил, – с легкой грустью сказал Кирюшкин. – Ты ничего не видел, обещаешь?

– Пусть сочиняет на здоровье, – засмеялся Семенов, – за справедливость бороться времени меньше будет. Чего только обо мне не писали: и анонимки были и «довожу до вашего сведения» с подписью, а вот эпиграмма впервые.

– Он не только эпиграммы, – оживился Кирюшкин. – Ты вот на него ворчишь, а он талант!

– Что ты говоришь? – деланно удивился Семенов.

– А то, что слышишь. – Кирюшкин вытащил из‑под нар чемодан, открыл его и достал листок. – Чаевничали мы вечерком, вспомнил я остров Уединения в Карском море, где сразу после войны зимовал, про могилку заброшенную упомянул – кто‑то из первых зимовщиков в ней остался, потом гляжу – забился Вениамин в угол и чего‑то шепчет. Я удивился: неужто молишься, паря? А он мне – листочек: тебе, дядя Вася, на память. На, смотри. На листке было написано: «Кирюшкину Василию Лукичу посвящаю». И далее следовали стихи:

НЕИЗВЕСТНОМУ

Арктический остров невзрачный,

Клубится туман, словно пар,

На скалах суровых и мрачных

Волнуется птичий базар.

Построили станцию люди,

Зимуют, воюют с пургой,

О солнце, о бабах тоскуют,

Мечтают вернуться домой.

О нем почему‑то забыли.

Остался он здесь навсегда.

Уныло звенит на могиле

Из старой жестянки звезда.

А время надгробие точит,

Уж имя его не прочесть…

Торжественно море грохочет

В его безымянную честь.

Зачем он на Север стремился?

Учился, работал, как зверь?

Замерз, утонул иль разбился –

Никто не ответит теперь.

На станции лают собаки

И будни бегут чередой.

Сухие полярные маки

Склонились над этой звездой.

– Ну? – нетерпеливо, с торжеством спросил Кирюшкин. – Поэт!

Семенов все‑таки улыбнулся:

– Знаю, дядя Вася, он еще на Новолазаревской стихами баловался.

– Но как написал, со слезой! Голова‑то какая!

Семенов все‑таки улыбнулся.

– Согласен, стихи неплохие, только не надо, дядя Вася, преувеличивать. До настоящего поэта ему далеко.

– Женька твой и таких не напишет. – Кирюшкин сложил листок.

Здесь уже Семенов не выдержал и рассмеялся.