— Бежим, дурак! — скомандовала Камелия, и Гуга вслед за ней затопал с лестницы — а как они выскочили в темный двор, кажется, никто и не успел понять.

Шел дождь.

Черная глянцевая темнота переливалась на отмытом от накатанного снега асфальте. Каждый фонарь окружали туманные желтые ореолы мокрого света, в которых капли роились как мошки. Город наполнял еле слышный шелест, шелест наполнял весь бурый мир, все небеса — темный кисель, разболтанный с желтым электрическим светом, все пространство между темными тяжелыми стенами… Асфальт отражал свет как мелкая вода; морось оседала на лице тонкой пленкой, ресницы слиплись от нее, как от слез.

Гуга шел быстро, почти бежал. Сейчас он казался менее неуклюжим и мешковатым, чем обычно — очень торопился, выглядел уверенным, знающим цель… Камелия поспевала за ним, мучаясь нелепостью происходящего, виной перед мамой и папой, которые непременно побегут ее искать в эту мокрую промозглую ночь, и парадоксальной надеждой. Улицы, мертвенно пустынные, в желтоватом мареве ночного дождя, в коросте прилизанного водой снега и грязной наледи, прямые как коридоры, вели точно в Старый Город, будто ночью туда шли все дороги.

Около станции метро, на площади — почти официальной границы между нормальным и трущобным кварталом — Камелия вдруг вспомнила одну принципиальную вещь.

— Слушай, Гуга, — сказала она, задыхаясь от быстрой ходьбы, слабости и душного узла, поднявшегося под самые ключицы, — а ведь в сказке говорится, что яблочки берут плату…

Гуга оглянулся. В сумраке его физиономия показалась Камелии симпатичнее, чем обычно: ухмылка не дурашливее, чем у нормальных парней, все они хороши в этом возрасте, а глаза блестят, и общий вид — воплощенная преданность.

В этом даже что-то есть…

— Сы-сслушай, Ль-лия, пп-пустяки, — сказал он, лихо мотнув головой. — Это пп… ппустяки. Тты про это не ды-думай.

— А какую плату? — спросила Камелия. — Ты помнишь?

Гуга как-то растерялся, смешался, ухватил себя за концы шарфа и выжал из них капельки дождевой воды.

— Я ппы… ппотом скажу, — пробормотал он еле слышно.

Камелия пожала плечами.

— Ну и подумаешь… — с дурачком, все-таки, нельзя разговаривать, как с человеком.

А Старый Город надвинулся, как тень — и фонари в нем были так редки, что сразу стало гораздо темнее. Мама когда-то говорила, что название шикарно не по чину, а в этом квартале когда-то проживали рабочие большого химического завода. К тому времени, как семья Камелии поселилась в новостройках на окраине, завод уже был закрыт и перенесен неведомо куда. От него остались лишь старые корпуса, окруженные безобразными кирпичными башнями заводских общежитий. Совершенно непонятно, почему эту застройку бросили, не приспособив землю под какой-нибудь модный торговый центр — впрочем, разговоры о сносе трущобного квартала велись уже давно. Болтали, что место это — рассадник всяческой нечисти и заразы, но даже алкаши и наркоманы избегали шляться сюда, чтобы выпить или ширнуться без помехи. При дневном свете все это смотрело какими-то столетними руинами: бетонные заборы, исчерканные непристойными граффити, потрескавшийся асфальт, кое-где торчащий из сугробов грязного снега, слепые окна, в которых лишь кое-где поблескивали осколки уцелевших стекол…

Сейчас, ночью, в дождь, в расплывающемся желтом свете тусклого фонаря, мертвый квартал выглядел словно декорация к постапокалипсической видеоигре. Камелия зябко повела плечами.

— Зачем мы только сюда приперлись? Тут и деревьев-то нет, урод ты убогий…

Гуга хлюпнул носом и замотал головой:

— Нь-нн… нет.