На веревках спустили гроб в могилу. Алевтина Евгеньевна наклонилась и бросила на гроб первую горсть земли. Бросила и отошла от гроба, чтобы не видеть дальнейшее! Бросили по горсти и все остальные. Что горсть? Замахали лопатами старики. Опять рявкнул оркестр.

К могиле, опираясь на изящную трость, тихо приблизился высокий поджарый седой человек. На взгляд не советский даже гражданин - залетная чужеземная птица: светло-коричневый костюм, бежевая с короткими полями жестко, по-американски, замятая шляпа, до остолбенения непривычный галстук-бабочка и черно-красный креп на рукаве. Человек снял шляпу, он понял, что уже все закончилось, увидел Алевтину Евгеньевну и подошел к ней.

- Здравствуй, Аля, - сказал человек и, взяв ее руку обеими руками, поцеловал. - Так и не удалось увидеть Ивана живым. Опоздал. Не по своей вине опоздал. Прости.

Алевтина Евгеньевна не понимала сначала ничего, потом поняла и поняла так много, что заговорила бессвязно:

- Ника, Ника! Ты разве живой? Да что я говорю: живой, живой. Счастье-то какое! А Ваня умер. Не дождался тебя. - И заплакала, опять заплакала.

- Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо жить.

- Тебя совсем освободили? - осторожно спросила Алевтина Евгеньевна.

- Выпустили по подписке. Буду добиваться полного оправдания. Продолжить человек не смог: налетел Алик, сграбастал его, приподнял, закружил, совсем забыв, где они находятся. Поставил на землю, полюбовался и поздоровался:

- Дядя Ника, здравствуй!

- Алик? - боясь ошибиться, узнал человек. - Господи, совсем вымахал!

Подошел Смирнов, пожал человеку руку.

- Здравствуйте, Никифор Прокофьевич!

- Спасибо тебе, Александр.

- За что?

- За то, что войну выиграл. За то, что дрался с фашистами вместо меня.

- Все дрались.

- А я не дрался. - Никифор Прокофьевич взял Алевтину Евгеньевну под руку, и они подошли к холмику, на который наводили последний глянец старички: лопатами придали могилке геометрическую правильность, воткнули в рыхлую землю палку с фотографией под стеклом.

Хваткие заводские представители умело ставили ограду.

Все. Уложили венки, расправили ленты с торжественными надписями, музыканты сыграли в последний раз.

- Всех прошу к нам помянуть Ивана, - пригласила Алевтина Евгеньевна.

Лабухи равнодушно вытряхивали слюни из медных мундштуков - это к ним не относилось. Остальные цепочкой потянулись с кладбища.

На кладбище казалось, что народу мало, а в квартире набилось столько, что молодым сидеть было негде. Алевтина Евгеньевна, Никифор Прокофьевич и немолодые приятели Спиридонова-старшего тотчас организовали свою компанию, представители составили свою, соседи со старого двора - свою. Молодые выпили по первой, и Смирнов тихо приказал:

- Смываемся, ребята. Не будем мешать старикам, помянем Палыча отдельно.

- Ко мне? - спросил Лешка.

- Нам бы просто вчетвером посидеть. Одним. А у меня как на грех, мать с рейса.

- Ко мне пойдем, - решил Виллен.

Саня предупредил Алика, и они незаметно исчезли из квартиры.

- Только у меня в дому ни хрена нет, - предупредил на улице Виллен.

- Купим, - успокоил его Александр. - Все купим. Я вчера зарплату получил.

- Ты не зарплату получил, а жалованье - поправил его Владлен Греков. - А зарплату получаю я. И тоже вчера получил. Тронулись, бойцы?

Зашли в гастроном у метро "Сокол", отоварились под завязку и пошли в Шебашевский, в маленький уютный бревенчатый дом с заросшим палисадником. Смирнов оглядел внутреннее помещение и оценил с военно-милицейской безапелляционностью:

- Бардак у тебя, Виля.

- Один живу.

- Бабу заводи.

- Завел. Но только я к ней езжу. Так удобнее. Да и сеструха скоро вернется.

- Где у тебя веник?

- Был где-то.