Ресторанчик оказался совсем небольшим. Внутри пахло тунцом и моющим средством. Я подошла к стойке и сделала вид, что изучаю меню. Из кухни вышел крупный чернокожий мужчина.

— Закрыто, — буркнул он, развернулся и снова исчез.

Я не отрывала глаз от меню. Чизбургеры, котлеты из мидий, закуски ассорти.

— Если у вас закрыто, то зачем вы открыли дверь? — поинтересовалась я.

Мужчина ответил не сразу. Вначале он подошел и остановился напротив, опершись мускулистыми руками о стойку по обе стороны от меня.

— Мне кажется, тебе пора в школу, — сказал он.

— Мне восемнадцать лет, — ответила я, вздернув подбородок в точности так, как это делала Кэтрин Хепберн в старых черно-белых фильмах. — Я хотела узнать, нет ли у вас вакансии.

— Вакансии… — медленно повторил мужчина, как будто впервые услышал это слово. — Вакансии. — Он сощурился, и тут я заметила шрам, который показался мне похожим на колючую проволоку. Он извивался вдоль щеки и прятался где-то в складках шеи. — Тебе нужна работа.

— Ну да, — отозвалась я.

По выражению его глаз я поняла, что ему не нужна официантка, тем более такая неопытная, как я. Мне также было ясно, что и в судомойке он не нуждается.

Мужчина покачал головой.

— Для этого слишком рано, черт возьми. — Он поднял голову и уставился на меня. Я знала, что он видит перед собой тощую и растрепанную девчонку. — Мы открываемся в шесть тридцать, — добавил он.

Я могла бы уйти и вернуться на прохладную станцию метро, где провела последние несколько ночей, прислушиваясь к жалобным скрипкам уличных музыкантов и безумным выкрикам бездомных. Но вместо этого я взяла из папки с меню забрызганный жиром лист бумаги с перечнем вчерашних фирменных блюд. Обратная сторона оказалась чистой. Я извлекла из рюкзака черный маркер и принялась за единственное занятие, которое мне удавалось хорошо. Я нарисовала мужчину, который только что отказал мне в работе. Я рисовала его с натуры, поглядывая в ведущий из обеденного зала в кухню коридорчик. Мужчина снимал с полок огромные емкости с майонезом и мешки с мукой, и под их тяжестью его бицепсы скручивались в тугие узлы. Он явно торопился, и это я тоже изобразила. Наконец я быстрыми штрихами набросала его лицо.

Я откинулась назад, чтобы разглядеть рисунок. Над широким лбом мужчины я нарисовала очертания старой, но крепкой женщины с ссутуленными от непосильной работы и лишений плечами. У нее была кожа цвета контрабандного кофе, а спину рассекали воспоминания о старых шрамах, которые сплетались в уже совершенно отчетливый шрам на лице мужчины. Я не знала эту женщину и не понимала, почему она появилась на моем рисунке, который к тому же получился не самым лучшим образом. И все же это было нечто. Я положила бумагу на стойку и вышла за дверь. Ждать.

Я верила в то, что рисую очень хорошо еще прежде, чем у меня проявилась способность отображать на бумаге чужие тайны. Я просто знала это, как другие дети знают, что они хорошо играют в бейсбол. Сколько я себя помню, я всегда что-нибудь малевала. Отец рассказывал мне, что однажды, когда я была совсем маленькая, я взяла красный карандаш и провела одну непрерывную линию по стенам всего дома, пропустив только те места, где что-нибудь стояло, а также дверные проемы.