Левон вместе со своими ровесниками учился в школе. Он быстро освоил русский язык и владел им в совершенстве, понемногу забывая свой родной грузинский язык.

С каждым днем в Родники возвращались беженцы, те, кто ушел от войны за линию фронта. И, переждав на чужбине лихолетье, вернулся в свой поселок.

В первые три года здесь остро ощущалась нехватка мужских рук. С войны вернулись немногие. А те, кто пришел — израненные и искалеченные, не шли в счет. Большинство из них вскоре умерли от ран. Не хватало на всех врачей, денег на лекарства, человечьего милосердия. Многие калеки спились, изгнанные из семей, пошли побираться. Других определили в богадельни, третьи, чтоб не быть лишним ртом в семье, сами на себя наложили руки.

Война шла к концу, а людское горе множилось. Росло кладбище. Из небольшого погоста, занимавшего клок земли на окраине Родников, оно перекочевало в лесок, незаметно отвоевывая у тишины самые зеленые полянки, цветастые и красивые.

Кресты и тумбы со звездами, с оградками и просто под деревьями рассыпались на подступах к поселку. У кладбища не было хозяина. Даже сторожа не имелось. Не до того было. Каждый хоронил где хотел, никого не спрашивая, ни с кем не советуясь. А потому не было тут порядка. Поселковые власти занимались более важными делами. Заботились о живых. О мертвых вспоминали лишь в День Победы.

Пришли на кладбище вспомнить павших бойцов и увидели Иосифа. Старый сапожник подметал вокруг могил, свои и чужие приводил в порядок. Его в тот же день без особых уговоров назначили директором кладбища, сторожем и дворником — по совместительству. Определили жалованье. Небольшое. Но на него при желании одному можно было свести концы с концами. И теперь Иосиф почти не появлялся дома.

Как-то, не дождавшись его дотемна, пошел за ним Левон и увидел отца возле могилы матери. Он сидел на скамейке и говорил, обращаясь к могиле:

— Вот и снова неразлучны мы. Всю жизнь я был мужем тебе, отцом детей наших, хозяином в доме. А теперь в сторожа к вам власти меня определили. Вроде уж и мертвых вас отнять у меня могут. Но кто украдет чужое горе, когда у каждого своей беды полон дом? Как могут забрать то, что в сердце живет? Покуда сам живу, разве могу забыть вас? Простите меня, что пережил всех. Не желал бы я и врагу своему участи такой. Не углядел, не уберег я вас. Живьем бы к вам пришел сам, с великой радостью. Уж как мне эта жизнь опаскудела! Будто наказанье средь живых отбываю. Вы — все вместе. А я совсем один, как крест на могиле иль свеча в изголовье. Вы уж и не вспоминаете меня. Вам хорошо. То-то и оно, что было б плохо, никто из вас помирать не торопился. Видать, светлые души у вас, коль Господь не мучил долго земными испытаниями. Забрал к себе. Знать, не достоин я вас. Мало заботился и берег, мало любил. Но разве можно любить больше? Ведь вы мне — дороже жизни. Сам себе давно не нужен. А вас — не вернуть. Коль ушли от меня — отца и мужа, в сторожах я и вовсе не нужен. Это ж вроде собаки у могил жить стану. На цепи своей памяти и горя…

Луна светила ему в лицо, и старый сапожник не услышал шагов за спиной, не оглянулся. Левон осторожно положил руку на плечо отца. Тот вздрогнул.

— Пошли домой, — позвал Левон. Иосиф нехотя ковылял рядом. Парень в тот вечер понял многое. Он никого не упрекал. Он молча возненавидел власть, отнявшую у него всех братьев, мать.

Иосиф шел рядом, даже не подозревая, какие мысли одолевают сына. А Левон вдруг не выдержал:

— Зачем ты согласился в сторожа?

— Какая разница? Все равно я на кладбище каждый день бываю. Что в том плохого, если я за это копейку в дом принесу?

— Тебе за братьев пенсию должны были выплачивать. Как за погибших. А они отделались от тебя! Заткнули тобой кладбищенские ворота! Сюда никто не хотел идти. Тебя заставили. И ты согласился!

— Остынь. Левон! Ты уж помолчи! На тебе за мать вина лежит.