«Станет ли Софка матерью? Как знать! Но ведь сумела вырастить Егора и, кажется, неплохо с этим справилась. А значит, есть у нее сердце. Может, и к дочке его поимеет. Ну, а коли нет, сами жить будем. Но обстановку надо было менять. Да и самому из хозяина погоста в мужики выбиваться», — думал Левон и, почувствовав, как идет на посадку самолет, спрашивал сам себя — встретит ли Софка, получила ли телеграмму.

— Левка! Левушка! — ухватила его за плечо седая осунувшаяся женщина.

— Софка? Ты ли это? — не поверил глазам.

— Я, Левочка! Конечно, я! Да ты на себя глянь! Я ж тебя по дочке признала. Самого… Да что от тебя осталось? Одни глаза… Ну да что стоим, поехали домой! — обняла она за плечи Манану. И, прижав к себе девчонку, сказала: — Егорка вас ждет. Брат твой! Всего на неделю отпросился. Чтобы свидеться. Вы с ним — на одно лицо, детки наши, родимые! — смахнула слезу и подсадила Манану в автобус. На Левона она не оглядывалась, ни о чем не спрашивала. Она не выпускала из рук Манану. И девчонка, впервые узнав тепло добрых рук, спросила, повернувшись к отцу:

— Она моя мама?

Левон растерялся, не знал, что ответить. Не хотелось врать. Но Софья опередила вопросом:

— А ты, дочка, как думаешь?

— Мне все говорили, что ты умерла. Я на твоей могиле цветы садила. А ты — живая! Почему с нами не жила? Зачем Егорку от нас увезла?

— Не серчай. Зато теперь мы все вместе. А чужих — не слушай. Они многого не знают. Поссорились мы с отцом. А теперь помирились. Ведь правда? — повернулась она к Левону.

Тот головой кивнул. Сам удивился бабьей находчивости.

Когда приехали в село, Левон не узнал его. Оно выросло в поселок — большой и красивый. На автобусной остановке к ним подошел Егор. Обнял Левона. Глянул в глаза без упрека и спросил по-мужски коротко:

— Ты насовсем?

— Навсегда… Иди к сестре, Мананке…

— Спасибо тебе, — прижался Егор к щеке и выдохнул, словно гору с плеч стряхнул. Подхватив Мананку на руки, закружил, как перышко. И потащил ее домой, не оглядываясь на мать и отца.

А через неделю Левон стал подыскивать работу. В совхозе платили мало. И Левон, посоветовавшись с Софкой, решил уйти в лесорубы. Баба пыталась отговорить, но Левон настоял на своем:

— Дети растут. Двое. О них думать надо. Их обеспечить. Пусть они горя не знают, пусть счастливее нас растут. Без ошибок. Вот только Мананка… Управишься ли ты с нею? — глянул он пытливо и пообещал: — Каждую неделю приезжать буду. Ведь нам многое нужно наверстать и исправить.

А вскоре Левон уехал в бригаду Никитина. Не всегда удавалось приехать на выходной. И все же, когда на берегу поселка причаливала лодка из никитинской бригады, из дома, навстречу Левону, обгоняя друг друга, бежали жена и дочь, крича от радости звонкими голосами:

— Папка!

— Левочка, мы здесь!

Край света… Суровый, седой, как горе. Зеленый и звонкий, как молодость. Он всех понимал. И людей. А потому, быть может, лицом и сердцем стал похож на них.

ЭПИЛОГ

Сегодня из бригады уходил Петрович. Навсегда.

Мужчины по этому случаю не убежали в тайгу чуть свет. Не кашляли, не гремели сапогами, разговаривали шепотом, тихим, как голос спящей тайги. Никто не хотел тревожить Ованеса. Пусть выспится в эту ночь, среди мужиков, чувствуя себя мужчиной. Дедом, оно хоть и почетно, но нерадостно. В дедах еще надоест быть. Сегодня он еще лесоруб, работяга. Такое не всякому по силам. И шепчутся мужики, выходя из палатки: «Пусть поспит, подождет работа, этого надо проводить с почестями».

Загрустил Никитин у стола. Вздыхал тяжело, будто с родным человеком расставался.