– Анджа у нас нынче историк и педагог, – ворковала Ленка. – А еще у нее университетское биологическое образование, и психологией она очень серьезно интересуется. Поэтому видит мир, не как мы, грешные, в единой плоскости, в разрезе, а так сказать, во временном объеме. Ее так интересно слушать!

– Вы знаете, я совершенно согласен с супругой, – солидно вступал Демократ. – Иногда знание исторических параллелей действительно дает очень много для понимания событий сегодняшнего момента…

– Вы знаете, Анжелика Андреевна… то есть, Анджа, – напрягался в комплименте вежливый Вадим, видимо сторожась филологически диковинного сокращения моего имени. – А ведь даже в вашей внешности есть что-то такое из древнерусской истории…

Опоздал, бедняга! Еще с отрочества я знала, что в чертах моей физиономии действительно есть нечто, совпадающее с канонами византийской и древнерусской иконописи – широкий лоб, чересчур высокие скулы, слишком длинный нос, округлые глаза, тяжелый, словно обвиняющий взгляд… Впервые это сходство заметила какая-то немка в древнерусских залах Русского Музея. Где-то на излете детства я очень любила одна ходить в Русский Музей. К живописи в целом я всегда была равнодушна, но три картины – «Заросший пруд», «Московский дворик» и особенно «Лунная ночь в Петербурге» просто приковывали меня к себе. Я могла часами стоять перед ними, практически переселяясь в их неспешное, светло печальное пространство, и даже иногда плакала от бессилия и злости, не умея объяснить для себя (или кого-нибудь другого) секрет их колдовской притягательности.

Древнерусскую иконопись я не любила и даже боялась. Все эти темнеющие или, наоборот, сверкающие серебром и позолотой лики казались мне совершенно неуместными в светлых залах музея. Этого же мнения – иконы должны находиться в церкви – я придерживаюсь и сейчас. Поэтому залы с иконами я всегда пробегала с большой скоростью. Но как-то раз задержалась, чтобы прочитать табличку, любопытствуя, помнится, мужчина или женщина изображены на данной иконе. Рядом галдела и порыкивала экскурсионная группа крупнозубых, длинноногих немцев. Вдруг одна из немок схватила меня за руку и торопясь, пока я не вырвалась (я прилагала к этому все усилия, но немка держала меня крепко, и ее красная, в пупырышках рука напоминала мне клешню огромного рака-омара, которого я когда-то видела в Елисеевском магазине), затараторила что-то, обращаясь к переводчику. Все другие немцы тут же принялись разглядывать меня, как какую-то заморскую диковинку, а экскурсовод, улыбаясь, объяснил мне, что иностранные гости видят необыкновенное сходство между мной и заинтересовавшей меня иконой и просят разрешения сфотографировать меня вместе с ней. Я, пожав плечами, разрешение дала, немцы поставили меня рядом с иконой, защелкали фотоаппаратами, восхищаясь, по словам экскурсовода, тем, что я и смотрю точь в точь как она (икона), а потом щедрой горстью отсыпали мне жвачек, шариковых ручек и каких-то треугольных вымпелочков, и даже просили записать мой адрес, чтобы потом прислать фотографию. Адреса я им, естественно, не дала, а все добро, в знак пионерского презрения к международному империализму, высыпала в урну на углу, но потом жалела, так как подумала о том, что немцы-то вполне могли оказаться из ГДР, а следовательно, вполне идеологически дружественными.

Кроме того, Олег, отец Антонины, учился на истфаке, и все шутки, комплименты и прочие приколы его и его друзей на тему моей «древнерусской» внешности осточертели мне еще курсе на третьем. Так что Вадим со своим комплиментом опоздал лет этак на десять-пятнадцать.