Если он арестует Люсьену, что с ней будет? Несколько лет тюрьмы. Никакой гильотины для девушки, которая была готова к смерти, как ее отец. Каким будет приговор? Три года? Шесть? Десять? Война, сказал кто-то, слишком серьезное дело, чтобы предоставлять ее генералам. Чувствовал ли он когда-нибудь, что преступление может оказаться слишком серьезным делом, чтобы предоставлять его адвокатам? Люсьена уже побывала в тюрьме. Сколько бы лет она ни получила, это будет слишком много — и слишком мало.

Погода не обнадеживала; густой туман висел над Голландией, и было холодно, холоднее, чем в том году. Туман был не так густ, чтобы полностью прекратить уличное движение, но достаточно густ для того, чтобы обескуражить всех, кроме самых упорных. Достаточно густ, чтобы помешать самолетам приземлиться в Шифоль и Лондоне. Термометр колебался как раз над точкой замерзания; никто, кому пришлось быть на улице в эту ночь, не получал от этого удовольствия. Пограничники были сердиты и несчастны; рукава и воротники их отсырели, носы текли, а на фарах машин, коже начищенных сапог и прикладах карабинов держались большие холодные бусинки воды.

В этот вечер и в эту ночь три бронированные машины, нагруженные маслом, пересекли границу между Голландией и Бельгией. Таможенный чиновник был задет одной из машин, когда сигнализировал ей, чтобы она остановилась. У него были сломаны бедро и большая берцовая кость; повреждения ребер, порезы и тяжелый шок. Карета скорой помощи увезла его в Эйндховен. Бригадир поста к югу от Фалькенсваарда злобно топал ногами в тесных сапогах. Любой, кто вздумает этой ночью играть в игры на границе, получит грубый прием. Он проинструктировал всех дежурных солдат держать карабины наготове. Любой человек или автомашина, которые с первого раза не повинуются приказу остановиться, получат полмагазина в шины и кузов.

В лесах вокруг Тиенрэй было темно и тихо, ни шороха. Когда ван дер Вальк увидел красный «Порш», стоящий на просеке между буковыми деревьями, облегчение наводнило его легкие и пригнало желудочную спазму. Сквозь деревья пробивался слабый свет керосиновых ламп.

Она только что кончила вытирать пыль. Вытрясла ковры и прошлась мокрой тряпкой по каменному полу. «Как это странно при таких обстоятельствах, но как по-голландски, — подумал он. — И Люсьена, в конце концов, голландка. Пусть грозит смерть или несчастье, но пыль вытирается». Она едва взглянула на него, когда он вошел; она ожидала его. Он сел в угол, вполне готовый к тому, что его попросят поднять ноги, пока она подметет под ними. Через минуту она заговорила спокойным тоном без тени истерики:

— Я почти закончила. Поставьте чайник.

Он повиновался. Здесь было чудесно, вдвоем в этом доме; слышать самый домашний из всех звуков, — жужжание старомодной ручной мельницы для кофе. Она тоже это чувствовала.

— Приятно готовить кофе для гостя в моем собственном доме.

— Вы собирались здесь жить?

— Не постоянно. Я не сельская жительница. Кролики и поганки, мыться под помпой, — мне бы это скоро надоело. Нет, для меня был куплен дом в Амстердаме. Но я жила здесь. Это мой дом.

— Я могу это понять.

— Вы знали, где меня найти.

— Больше негде.

— Правда, — она пригубила кофе, он был превосходен. На чистой колодезной воде.

Тишина. Ни ветра, ни звуков уличного движения, только шумела печка.