Появился агент Бурдо, а следом за ним судебный пристав в сопровождении караульного отряда. И дальше все пошло так, как велел Николя. Но прежде чем уйти, молодой человек подошел к Бурдо и, протянув ему руку, сказал:

— Благодарю, друг мой.

Николя с легким сердцем возвращался в Париж. Приметы, сулившие смертельную опасность, не сбылись, и будущее, до сей поры неведомое, теперь казалось совершенно ясным. Даже присутствие рядом отпетого преступника не мешало Николя чувствовать себя легко и свободно; он испытывал искреннее удовлетворение, что наконец-то воздал Бурдо по справедливости. Испытание закалило его, словно холодная вода — стальной клинок, раскаленный на огне. Смерть, запах которой он ощутил в дыхании Рапаса, умчалась в невидимую даль. Из столкновения с ней он вышел очистившимся и уверенным в себе. Он словно возродился и теперь по-иному смотрел на вещи. Неудобный экипаж, боль в боку, падающий снег — все доставляло ему радость. Он радовался любым проявлениям жизни. До самого Шатле Николя пребывал в полной эйфории.

Переодевшись, молодой человек отправился к узнику: он решил немедленно допросить его. Он уже заметил, что преступник, взятый с поличным, защищается гораздо слабее; аргументированная защита появляется позднее, после того, как обвиняемый успевает обдумать свое положение и воздвигнуть непробиваемую стену из аргументов и отрицаний. У тюремщика Николя раздобыл бутылку водки. Интуиция подсказывала ему, что с Брикаром надо действовать по-хорошему, чередуя обещания и угрозы; если вытащить желаемые сведения не получается, надо не упорствовать, а изменить курс.

Войдя в камеру, он с удивлением обнаружил, что за время, проведенное в дороге, Брикар сильно изменился. Фонарь, который Николя захватил с собой, освещал сидевшего на полу старого сгорбленного солдата, с лысой головой и воскового цвета кожей, испещренной коричневыми старческими пятнами. Морщинистое лицо, покрытое рубцами от старых ран, также выдавало его преклонный возраст. Тусклые глаза налились кровью, нижняя губа отвисла и подрагивала. Закрыв за собой дверь, Николя развязал руки узника. Наполнив водкой глиняный стаканчик, он протянул его пленнику.

Поколебавшись, старый солдат одним махом опустошил его и вытер рот рукавом.

— Сейчас вы один, — начал Николя, — вашего товарища с вами нет, и поддержать вас некому. Отныне все тяжкие обвинения падут на вас. Поверьте мне, у вас осталось только одно средство: облегчите вашу совесть.

Солдат не ответил.

— Начнем сначала. Брикар — это ваш солдатский псевдоним? Как вас зовут по-настоящему?

Пленник колебался. Взвешивая все за и против, он пытался определить, чего ему больше хочется: остаться одному в темной камере и ждать сурового приговора или же заговорить и облегчить свою участь.

— Жан-Батист Ланфан, родился в Сомпюи, в Шампани, — наконец вымолвил он.

— В каком году?

— Никогда этого не знал. Кюре называл тот год годом великого холода и волков.

— Вы всегда были солдатом?

Брикар вскинул голову. Мгновенно преобразившись, он попросил еще выпить, а потом заговорил без остановки. Слова лились из него рекой, словно он спешил пересказать всю свою жизнь. Да, он был солдатом и служил долго, пока не получил это проклятое увечье в сражении при Фонтенуа. В двадцать лет он вытянул жребий и оказался в королевском ополчении. Ему не повезло, он не сумел отвертеться. Он до сих пор помнит, как его земляки, с плачем покидая родную деревню, кричали, что их ведут на убой. Матери стояли вдоль дороги, причитая и заламывая руки. Он до сих пор помнит вонь от выданных им мундиров, которые, по слухам, сняли с солдат, погибших в прежних боях. Тело его до сих пор чувствует тяжесть неподъемного ранца, оттягивавшего спину и врезавшегося в плечи.