Потом дрезина исчезла из поля зрения связиста Максима Григорьева, да и телеграфный аппарат как раз подал сигнал, поэтому он отошел от окна и взялся за работу, но мысли его нет-нет да и возвращались к девушке, и он размышлял, что же с нею случилось дальше.

Открылись двери. Молодой человек, русский эмигрант в обтрепанном, выношенном пальто и мятой шляпе, похожей на шляпку полусгнившего гриба, вскочил в трамвай, успев стряхнуть с зонта в дверь, пока она не закрылась, дождевые капли, и прошел в вагон, где в этот поздний час было много свободных мест.

Трамвай тронулся. Редкие фонари качались под ветром на столбах, населяя округу пугающими тенями. Улицы в темноте казались непривычно тесными и маленькими.

Молодой человек любил стихи и сейчас вспомнил строки Максимилиана Волошина: «В дождь Париж расцветает, словно серая роза», – а потом подумал, что Берлин в дождь съёживается, словно шагреневая кожа!

Мелькнула и исчезла сгорбленная фигура шарманщика, замершая на углу. Молодой человек слабо порадовался, что шарманщик остался позади: уж очень жалко плакала шарманка, уж очень несчастным выглядели старик и его насквозь промокший попугай, который только что вытащил для молодого человека из мокрой коробочки мокрый билетик с «судьбой».

Расплатившись и усевшись, молодой человек развернул билетик. «Судьба» тоже оказалась изрядно подмоченной, и слово, написанное химическим карандашом, удалось разобрать не без труда: Ranke.

Русский эмигрант озадачился, ибо в переводе на русский это означало вьющееся растение. Поразмыслив, он счел, что сначала здесь было написано Ränke – «интрига».

Криво усмехнувшись, молодой человек пожал плечами и, скомкав мокрую бумажку в комочек, сунул ее в карман: в былые времена, в другой стране, его строго воспитывали, и даже сейчас, спустя много лет, вывернувших его наизнанку и заставивших совершенно перемениться, он не мог себе позволить еще больше мусорить даже на и без того замусоренном полу.

Интрига, ну надо же! Может быть, интрижка? Любовная интрижка?

Да его жизнь и без всяких попугайных предсказаний была полна интрижками! Правда, любовными их не назвала бы даже самая романтичная натура. Это были торопливые гнусные совокупления, которые наполняли молодого человека отвращением к себе и глубине своего падения.

Впрочем, он ненавидел долго заниматься самобичеванием. Пустое занятие, которое укорачивает жизнь. А он не для того бежал год назад из Крыма, едва спасшись от страшной смерти, чтобы сдохнуть в Берлине от ненависти и презрения к себе. Поэтому молодой человек отогнал гнусные, вредные мысли и огляделся.

Кондуктор, стоя на задней площадке, подсчитывал мелочь, выгребая ее из одного кармана своей сумки из эрзац-кожи и пересыпая в другой. Бородатый старик подремывал на сиденье, прижимая к груди большой каравай хлеба, завернутый в старую газету; болезненно-толстая женщина устало рассматривала свои разбитые башмаки, впившиеся в отекшие ноги… Вагон летел вперед, подскакивая на рельсах, притормаживая перед остановкой.

Какая-то женщина сидела на скамеечке, низко опустив непокрытую голову.

Трамвай замер, гостеприимно распахнул дверцы. Женщина не шевельнулась. Дверцы начали смыкаться, и в это мгновение она бросилась вперед и успела вскочить в вагон как раз перед тем, как дверцы закрылись.

Кондуктор что-то укоризненно пробормотал, и женщина извиняющимся тоном ответила. Заплатила за билет и села наискосок от молодого человека, лицом к нему.

Он бросил в ту сторону сначала беглый взгляд, потом всмотрелся в женщину пристальней.

Она была маленького роста, болезненно-худая, с темными волосами, а может быть, они просто казались такими оттого, что промокли.