Хрущев требовал от американского президента извинений, хотя главы государств никогда не принимают на себя ответственность за своих шпионов — именно для того, чтобы нормальные межгосударственные отношения могли продолжаться. Эйзенхауэр же продолжал отстаивать свою правоту: закрытость советской системы делает необходимыми разведывательные полеты. Это еще больше разозлило Хрущева.

Президент Франции Шарль де Голль очень рассчитывал на успех совещания в верхах, надеялся, что оно поможет снизить напряженность между Востоком и Западом. Как хозяин, де Голль уговаривал Хрущева успокоиться, говорил, что есть смысл умерить свои претензии к американцам:

— Ну, видите, все меняется, вот ваш спутник летает над землей, пролетает над территорией Франции — мы же не обижаемся на вас за это.

Но уговоры были бесполезны.

Де Голль полагал, что в результате таких полетов Соединенные Штаты собрали за много лет очень важную информацию. В Москве не могли не знать о таких полетах. Они даже не предполагали, насколько достоверны и точны данные, полученные американским правительством. Хрущев всегда надеялся, что Запад поверит в его превосходство России. А сбив пилота, понял, что Соединенные Штаты были информированы о действительном размещении их ракетных установок, и это его бесило.

Едва все собрались, Хрущев заявил, что если президент Соединенных Штатов отказывается принести извинения, то Советский Союз не станет участвовать в переговорах. Встреча закончилась, не начавшись.

Премьер-министр Британии Макмиллан считал сбитый самолет У-2 несчастьем, а срыв встречи в верхах в Париже «самым трагическим моментом в моей жизни».

«Не думаю, что Хрущев приехал в Париж с намерением сорвать совещание в верхах, — считал Аденауэр. — Скорее, наоборот, полагал, что ему удастся добиться от Эйзенхауэра публичного заявления об отказе от дальнейших разведывательных полетов над территорией Советского Союза. Только натолкнувшись на сопротивление Эйзенхауэра, а также на отказ от посредничества де Голля и Макмиллана, он впал в безудержное и бессмысленное бешенство. Он производил впечатление человека, утратившего чувство меры, как это с течением времени происходит со всеми диктаторами…»

Андрей Андреевич Громыко на склоне лет писал в своей книге:

«Я иду за Хрущевым, а в голове одна мысль: «Чистый выпендреж!» Хрущев теряет контроль над собой, что для государственного деятеля недопустимо».

Но тогда министр иностранных дел не посмел возразить первому секретарю ЦК.

«Когда отпадает нужда в обаянии и подтрунивании, — писал о Хрущеве в 1961 году знаменитый американский писатель лауреат Нобелевской премии Сол Беллоу, — он предстает жестким, своевольным и трудным человеком. На переговорах с хорошо информированными людьми, пытающимися оказывать на него давление, он становится груб и агрессивен — привычка к власти лишила его всякой гибкости. Он, похоже, не умеет играть ни по каким правилам, кроме своих собственных…

Фактическое признание своей оплошности для него — вещь немыслимая. Он живет с железной необходимостью никогда не ошибаться. Людей, которые ошиблись, он, возможно, ярче всего помнит лежащими в гробу. Для него черта между невозможным и возможным проведена кровью, и иностранцы, которые этой крови не видят, должно быть, кажутся ему большими чудаками».

Обсудить (и, может быть, решить) берлинскую проблему в Париже не удалось. И Хрущев продолжал требовать от западных держав: отмените оккупационный режим и выведите войска.