Надо будет спросить доктора Диззи. Ой, нет. Только не его.

Ну, по крайней мере, его — только если она все-таки кого-то убьет.

Кэндис встала. Губы ее исказила жестокая, истинно садистская усмешка. Она потянулась. В теле ощущались усталость и онемение, как после бессонной ночи. Впрочем, она и впрямь после бессонной ночи. И не первой по счету... Кэндис направилась к стеллажу и сняла с верхней полки то, что оставила там специально на этот случай.

Когда в первый же вечер — после разрыва, естественно, — она уничтожала фотографии Маркуса, видеозаписи с ним, его подарки и открытки, она смутно помнила, что где-то в большом плюшевом фотоальбоме, в котором хранились семейные фото, завалялась парочка его портретов. Она решила не искать и не выбрасывать их сразу — мало ли, пригодятся еще, когда станет совсем невмоготу. Она же не рассчитывала, что на следующее утро проснется как ни в чем не бывало!

Фотографии и вправду были там — память о прошлом дне рождения Джереми. Немного: шесть групповых снимков, один портрет Маркуса и три фото, где они с Кэндис вдвоем. Идиллия. Кэндис разглядывала свое сияющее личико, свой блистательный (в прямом смысле слова, ее портниха в том сезоне сходила с ума от блесток и переливчатых тканей) наряд, свою позу — позу женщины, которая часто демонстрирует себя перед камерой и привыкла выставлять все достоинства в лучшем свете, привыкла улыбаться, привыкла быть красивой и беспроблемной...

Есть женщины, для которых щелчки фотоаппаратов звучат как музыка. Кэндис к ним не относилась. Но она отлично умела делать то, чего от нее хотят, и у нее хватало опыта съемок, чтобы выглядеть на фотографиях гармонично и естественно.

Она поймала себя на том, что упорно не смотрит на Маркуса. Заставила себя посмотреть на него. В груди что-то болезненно сжалось, напряжение перетекло в удушье, смешанное с тошнотой. Премерзкий коктейль...

Маркус выглядел так же роскошно, как и она сама. Великолепный образчик мужской красоты, причем в канонах рубежа двадцатого — двадцать первого веков. Парень с обложки глянцевого журнала. Тьфу, черт бы его побрал, он и есть глянцевая обложка — журнала, где картинок больше, чем текста, да и те... некрасивые.

Ну как, как она, тонкий ценитель прекрасного, девушка с богатейшим внутренним миром, которая бежит от пороков современного общества в искусство, — как она могла купиться на этот фарс, маскарад, театр одного актера?

Кэндис совсем неаристократично сплюнула и швырнула альбом на кровать.

В этот момент, как в фильме, где все события точно взвешены и рассеяны по кадрам, зазвонил телефон.

— Господи, не введи меня во искушение, — прошипела сквозь зубы Кэндис. — Пожалуйста, только не он!

Молитва возымела действие. Это действительно был не Маркус. Даже спутать нельзя. Звонила Глория, лучшая подруга Кэндис.

Кэндис любила Глорию за то, за что абсолютное большинство знакомых ее ненавидели — за склонность говорить без обиняков самую нелицеприятную правду. С учетом того что у Глории были совершенно невинные голубые глаза, чем-то похожие на глаза фарфоровой куклы, и такое же невинное личико, она слыла прямо каким-то чудовищем. Ну как, скажите, называть девушку, которая способна, хлопая трехсантиметровыми ресницами, поинтересоваться, почему вы так плохо выглядите сегодня и вообще в последние две недели, какой смертью умерла ваша любимая собака и сколько денег вы заплатили за пиар вон тому «независимому» фотографу «из серьезной прессы», который не отходит от вас ни на шаг. Глория могла себе позволить вести подобные беседы: ее мать занимала важный пост в коллегии адвокатов Нью-Йорка, а отец служил в ФБР, и за несколько десятков лет дослужился до определенных высот. Денег у них было не так много, как у родителей Кэндис, но влияния — никак не меньше, а то и больше. Раза в два. Глория никогда не питала приязни к Маркусу и не скрывала этого.