— Откровенно говоря, — добавил Траунс, — наш главный комиссар не желает обвинять его. Для подавляющего большинства населения национальный герой Изамбард Кингдом Брюнель умер два года назад. Власти не выгодно признавать, что он еще жив, превратился в нечто непотребное и, судя по всему, перешел границы этики.

— Флоренс Найтингейл? — поинтересовался Суинберн.

— То же самое, — ответил Честен. — Никаких обвинений.

— Вот она очень странная, — пробормотал поэт.

— Не настолько, как Эдвард Оксфорд, — проворчал Траунс. — Я все еще не могу принять тот факт, что человек, пытавшийся остановить убийцу королевы Виктории, сражался с собственным предком и, одновременно, был тем самым прыгуном на ходулях, который промчался мимо меня, тем самым Джеком, который выпрыгнул из-за деревьев, и тем самым человеком, с которым мы сражались около Олд-Форда спустя двадцать лет! Боже мой! Путешествие во времени! Это немыслимо! Как с этим справиться?

Бёртон выпустил струю дыма.

— Это самое меньшее из всего, — сказал он. — Мы устранили причину, но не исправили нанесенный ущерб. Нужно признать, что мы живем в мире, который не должен существовать. Оксфорд изменил историю. Одно его присутствие вызвало рябь на поверхности времени и пространства, которая исказила все. Если я не ошибаюсь, этот период должен называться викторианским, но, если вы встанете и выглянете в окно, то увидите лишь отдаленное подобие той реальности, которая была бы, если бы он никогда не путешествовал через время.

— И мы сами изменились, — добавил Суинберн. — Наша эпоха дает нам дополнительные возможности и бросает другие вызовы, и мы на самом деле не такие, как люди в истории Оксфорда!

— Если вообще считать это его историей, — пробормотал Траунс.

Сэр Ричард Фрэнсис Бёртон неудобно поерзал в кресле.

Женись на своей любовнице, Бёртон. Остепенись. Стань консулом в Фернандо-По, в Бразилии, в Дамаске, в любой долбаной дыре, куда тебя засунут.

Оставшуюся часть вечера мужчины отдыхали и обсуждали дела. К тому времени, когда гости собрались уходить, на город опустился знаменитый лондонский смог, с темного неба посыпался пепел. Они подождали, пока не услышали шум экипажа, подозвали его и попрощались с хозяином.

Бёртон вернулся в кабинет и уселся в кресло с книгой на коленях. Глаза скользили по словам, не вникая в их смысл. Рука свешивалась через подлокотник, пальцы лениво ласкали уши Фиджета.

Королевский агент посмотрел на собаку.

— Я убил человека, Фиджет; хладнокровно сломал ему шею вот этими руками. Пальмерстон сказал бы, что это мой долг, что я должен был сделать это ради империи. Но правда в том, что я сделал это исключительно ради того, чтобы сохранить мою жизнь такой, какая она сейчас!

Он откинулся на спинку и, используя технику суфиев, сосредоточился на внутреннем «я», пытаясь понять, не отяготил ли он себя новым кармическим грузом.

Стук в окно вырвал его из медитации. Фиджет залаял. Это был болтун.

— Сообщение от подонка Генри Арунделла. Давайте увидимся завтра в полдень в «Венеции». Конец сообщения.

— Ответ… — сказал Бёртон. — Сообщение начинается. Я согласен. Конец сообщения.

— Что-то слишком кратко, хренов недоумок!

На следующее утро он нырнул в костюм сикха и отнес мешок книг Жуку; вернувшись домой, он вымылся, переоделся и сквозь туман отправился к «Венеции». Он пришел немного раньше и, после того как один из швейцаров смахнул золу с его шляпы и плеч, уселся в гостиной и стал ждать, задумчиво разглядывая серебряную голову пантеры на трости.