— А какой же, извините, она была?

— Это была наука, интерпретированная Сталиным по каким-то догмам, заимствованным у Маркса, Энгельса и у Ленина, но полностью не совместимая с учением марксизма, трудами Маркса и Энгельса и их продолжателей — таких корифеев марксизма, как Каутский, Бернштейн и ряд других. А ведь они отражали развитие науки на основании движения истории, движения общества на Западе и на Востоке, и вне так называемой марксистско- ленинской науки советского типа. Поэтому говорить о нашем марксизме и о ясности в вопросах истории можно только условно.

— То есть ясности не было и тогда?

— Да, на самом деле все это было состояние глубокого кризиса. Не только науки исторической, но в том числе и марксистской науки — исторического и диалектического материализма, который был подмят идеологическими сталинскими догмами. Это не оставляло нам шансов на действительно исследовательский подход и к истории России, и к истории Советского периода.

— Получается, что работы тогдашних историков, их наследие… Как бы это сформулировать поделикатнее…

— Я думаю, что настоящего историка подмять трудно… Даже в тех условиях очень много работ было написано на источниках, на исторических материалах — особенно по дореволюционному времени, по истории крестьянства и рабочего класса, крестьянских движений… По декабризму, скажем, под руководством академика Нечкиной опубликованы колоссальные материалы — в том числе следственные дела. Это было сделано на профессиональном уровне и является позитивом советской исторической науки. Работы академиков Черепнина, Рыбакова, Тихомирова остаются золотым фондом не только русской, российской, но и советской исторической науки. Говоря о наследии советской исторической науки, мы, прежде всего, имеем в виду те труды, которые были вне идеологических догм или на которые эти догмы влияли в небольшой степени.

— А потом, в 1990-е годы, начали все пересматривать…

— Это, я бы сказал, был период реванша — реванша по отношению к догмам, тем историческим концепциям, которые были освящены «Кратким курсом» и вообще по отношению ко всей советской истории. Это был реванш измученных идеологией и ангажированностью историков и политических деятелей, которые при полной свободе, отсутствии цензуры, и при том, что в мир было выброшено много рассекреченного материала, стали пересматривать историю — прежде всего советскую. Но всякий реванш, в том числе и научный — дело одностороннее, во многом эмоциональное, и для науки, как таковой, неблагодарное.

— То есть произошедшее имело скорее негативное значение?

— Не совсем так. Положительное значение этот реванш имел в том смысле, что определил ориентиры и направления реального развития нашей исследовательской программы — в частности, в области истории России. Да и не только — и в области всеобщей истории, да и в области философской науки, экономической и т. д. Хотя, надо отметить, что в этот период были отмечены определенного рода перекосы, эмоциональные всплески, которые в известной степени просто искажали историю.

— Например?

— Если в советское время мы вообще не говорили или очень плохо говорили о либеральной части нашего общества, о реформаторах, предпринимателях, церковной истории, об истории Российской элиты, в том числе об истории великих князей, царей, императоров, тут появился крен в другую сторону.