Не остался без внимания и трогательный жест пер­вых лет: пятьдесят гиней в пользу семей бастующих докеров. Своевременное напоминание нации, сумевшей сохранить единство перед лицом повального безумия, шквалом пронесшегося над континентом. И хоть косну­лось краем моровое поветрие, но милостью провидения не содрогнулись вековые устои. Воистину остров в бу­шующем море. Большевики, фашисты, анархисты — это не для старой доброй Англии. «Никогда, никогда, ни­когда англичанин не будет рабом!» Слава богу, перебо­лели кровавым бунтом в далеком младенчестве. Клас­совые бои, стычки с доморощенными нацистами, восста­ния на заморских территориях остались за кадром. Не стоит вспоминать, неуместно. Да и вообще нет памяти о прежнем, как учит Екклисиаст. Все суета и томление духа.

Пред дивным порталом и непроглядным мраком отверстых дверей, куда вливается торжественно-опечаленная процессия, утихают мирские страсти. Сюда, как в вечность, вливаются реки и вытекают отсюда. Тончай­шие колонны, слитые в пучки, расходящиеся звездами нервюр, в беспредельность рвущийся свод. И таинствен­ный гул, и мрамора холодное дыхание, и вещий сумрак.

Молодые люди с парадными аксельбантами плавно опустили венки, каменея вполоборота на карауле. Ми­нистры и генералы, расправив ленты, почтительно скло­нили головы. Кто солидно и обстоятельно, а кто и пос­пешно, словно преодолевая неловкость. Безмолвная дипломатия мимолетных касаний, призванная выразить всю глубину подобающих случаю чувств. Примиряю­щая символика взглядов, которыми обменивались даже представители соперничающих держав. И никто не за­метил, что кукловод, направлявший слаженное движе­ние фигурок во фраках, нечаянно перепутал нити. Пан­томима, призванная отобразить смирение власти земной перед властью небесной, дала осечку. В гротескных пируэтах старомодного танца a la Cranach  явственно обозначилась иррациональная аура века. Когда средст­во становится целью, общественное сознание начинает двигаться вспять. Во тьму инстинкта, где теплом ма­теринского лона дышат почва, кровь и беспамят­ство.

С пещерных времен смерть безотказно служила политике. Мировая бойня, открыв счет на миллионы и миллионы, содрала непрочную пленку цивилизации. Фридрих Ницше оказался пророком. Бог действительно умер. Зловещая эмблема, уместная прежде разве что на кладбище или в монашеской келье, перекочевала на солдатский мундир. Как раз к сроку подросло новое бес­памятное поколение, жаждущее упиться бредом. Под­точенный неизлечимым недугом мир разлагался зажи­во, но этого никто не видел. Пророков, как обычно, побили каменьями — кто мыкается на чужбине, кто подыхает за колючей проволокой.

Чисто внешне официальная церемония протекала без единого сбоя, в полном согласии с графиком и предпи­санным этикетом.

Жарко пылали свечи, отуманенные влажным ды­ханием цветов. Рябило в глазах от геральдической рос­сыпи алых и белых роз. Оранжерейной духотой одурма­нивали сингапурские орхидеи и нежные, чуть тронутые увяданием фиалки Пармы.

Фотографы, не сумевшие обзавестись пригласитель­ными билетами, приникли к пикам ограды. Дымно вспыхивал магний, высвечивая фасы и профили в раз­меренно продвигавшейся веренице высокопоставленных персон. Ордена на подушечках, вызолоченные кареты, бифитеры с алебардами — все было многократно запе­чатлено на пластинках и пленках. Люди на тротуарах.