|
Малейшая трещина может оказаться непоправимой, свести на нет четыре года непреклонной борьбы. Завтра он уже не сможет с прежней безапелляционной твердостью бить по заслугам каждого, без учета его авторитета и занимаемого положения. Отстоять Карабута – значит вызвать за спиной шушуканье и усмешки, дать право Релиху говорить или хотя бы думать, что в своей систематической поддержке Карабута он, Адрианов, не беспристрастен.
И все же пожертвовать Карабутом во имя собственного престижа тоже ведь не годится! За стеклами машины бегут худые ветлы, скрюченные в одну сторону, как еврейские скрипачи на свадьбе с игриво вздернутым смычком, и машина, переваливаясь с ноги на ногу, одышливо пляшет по ухабам. Адрианов морщится и сердито пыхтит. Ему неприятно, что он отказал в приеме Карабуту. Принять же его Адрианов не мог, покуда сам для себя не решил его вопроса. Думал обмозговать и решить по дороге на Бумкомбинат. Но вот уже видны зубчатые корпуса фабрики. По ледяной равнине реки, с того берега на этот, ползет длинная процессия грузовиков – целое муравьиное шествие в поисках нового муравейника. У ворот, в бобровой шапке и нагольном тулупе, похожий на мужичка из оперетты, мечется и голосит Костоглод, руками, как овец, загоняя во двор грузовики. Что ж, придется решить на обратном пути…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
А в краевой больнице, в изоляторе, лежит Женя Гаранина. Глаза у нее полузакрыты, подбородок вздернут кверху над белой зыбью простыни. Старая женщина в белом халате достает из ведра лед, и льдинки в ее руках плещутся, как рыбы, норовя ускользнуть в ведро. Внизу, в приемной больницы, – гул голосов. Костя Цебенко, Сема Порхачев, Гуга Жмакина и Шура Мингалева с увесистыми свертками пришли навестить Женю. – Да говорю же вам, она без памяти! Никого не узнает, – загораживает дорогу наверх, увещевает их сестра. – Кого не узнает? Вас не узнает? Да она с вами никогда и не была знакома! – артачится Костя Цебенко. – Вот увидите, узнает она нас или нет! – Товарищи, если будете шуметь, я вызову главного врача. – Очень хорошо! Пожалуйста! Четвертый раз приходим! – Будьте ж сознательны. Граждане! Неужели трудно понять! Лежит в беспамятстве. Пускать к ней никого не велели. Хотите ей повредить? – А что с ней такое, выяснили в конце концов? – Выяснили. Менингит, воспаление мозговой оболочки. Нужен абсолютный покой. – А умереть она может? – уже тихо спрашивает Цебенко. – Если будете шуметь и не давать ей покоя, конечно, может. – Ладно, уйдем. Так бы сразу и сказали. – А может, ей что-нибудь оставить, передать? – вкрадчиво спрашивает Гуга. – Мандарины можно. Захочет пить – дадим. А ни конфет, ни цыпленка, ни колбасы – нельзя. Съешьте сами за ее здоровье. – Да это не колбаса, это телятина! Белое мясо всем больным дают, – пробует настаивать Костя. – Будет выздоравливать – принесете. Пока ничего, кроме льда, ей не надо. – Может, мороженое? – Какое там мороженое! Лед ведь для компресса. Из мороженого ей, что ли, компресс класть! Сконфуженные, они выходят на площадь. – Погодите, я сейчас вернусь, – бросает Костя и исчезает в вестибюле больницы. Через минуту появляется обратно. В руках у него одним свертком меньше. – Отдал конфеты сестре! – Взяла? – Малость поломалась. Да я попросил, пусть передаст половину ночной сиделке. Будет ночью конфеты грызть, может, хоть не уснет. Молча они идут к трамваю. |
