В разномастных кафтанах, армяках, шубейках, фуфаях шлепали они побитыми сапогами, ичигами, торбазами по каменным плитам, оставляя за собой комья грязи. У каждого за пазухой или в холщовой суме либо петух, либо курица, либо поросенок; у иных кусок отбельной холстины, узорчатое полотенце или другие «поминки».
Вершил этим «вертепом» дьяк Никита Егунов – старец строгий, узколицый, морщинистый, с маленьким рыбьим ртом и скудной бородкой. Он озабоченно смотрел в подслеповатое оконце, зевал, широко раскрывая рот, не забывая всякий раз его перекрестить.
К нему и направился Мирон, вспомнив, что уже виделся с дьяком накануне. Вручал ему царскую грамоту по прибытии в Краснокаменск.
– Воеводу надобно видеть, – сказал Мирон, перекрестившись на образа, висевшие над головой дьяка.
– Здравия тебе, князь, – степенно отозвался Никита. – Иван Данилыч на берегу. Смотрит, как дощаники ладят, а затем Эпчея, кыргызского князца, принимать будет в приказной избе. Неделю тот в своих шатрах пробавляется. Воевода его томит помаленьку. Говорит, пусть дозреет, а то совсем разбаловался. Месяц назад батюшку Кодимского, что ихнее племя в веру православную пытался обратить, вельми батогами отхлестали и часовню порушили. Будешь воеводу в избе дожидаться? Ясыр велю за ним послать. Парень резвый, быстро обернется.
– Не буду ждать, – Мирон направился к двери, – сам найду воеводу.
– А то гляди, – усмехнулся дьяк синими губами, – в избе-то сподручнее. Хиу вон, до костей ноне пробирает. А в грязи и вовсе потонуть можно!
– Ничего! – насупился Мирон. – У нас в Воронеже тоже грязи хватает.
– Эка тебя занесло, – покачал головой дьяк, – а говорили, от самого государя доверенный человек?
– Правильно говорили, – прищурился Мирон. – Петр Алексеевич меня еще в Воронеже приметил.
Распахнулась дверь, и на пороге возник уже знакомый Мирону письменный голова – Козьма Сытов.
– О, батюшка Мирон Федорович, дорогой вы наш! Уже проснулись? А я-то думал, до вечера почивать будете! На всякий случай послал к вам Степаниду, женку мою. Она шибко хорошо кулебяки стряпает, а уж щерба из тайменя да под славную наливочку… – Он сладко зажмурился и, подхватив Мирона под руку, потащил его наружу из духоты и шума съезжей избы.
– Как ночевали? Мухи не одолевали-с? А блохи? Я распорядился кругом сухой полыни натрусить, но жрут проклятые, жрут-с!
Они сошли с высокого крыльца, и Мирон схватил письменного голову за грудки:
– Что так сладко поешь? С чего в глаза не смотришь, Козьма Демьяныч? В чьи хоромы меня поместил? Что за девку мне подложил? Решил упоить да секреты выпытать?
– Господь с вами, Мирон Федорович! – замахал руками письменный голова и отшатнулся на всякий случай на длину вытянутой руки. – Поместили вас в лучшие покои. Там у нас важные люди по приезде живут. Соседние воеводы, прикащики, государевы люди. Давеча немец один жил. Тоже от государя с поручением: карту Сибирских земель составить. А девка та, – он исподлобья покосился на Мирона хитрым глазом, – женка гуляшшая Олена. Я ее послал бельишко вам постирать. А вы в постелю ее затащили. Видно, шибко вырывалась девка, коли в лоб засветила?
Мирон хмыкнул. Завирал Козьма и не морщился. Девка совсем не смахивала на ту, что взяли силой. Похоже, и утром не прочь была продлить ночные забавы, если б не столкнул ее с лежанки. Но дальнейшие подробности выяснять не хотелось. Наверняка чести они ему не прибавят.
– Давай-ка, проведи меня по острогу, – приказал Мирон, – хочу все своими глазами посмотреть, прежде чем доклад государю составлять. |