|
Я скатывался вниз по океану, ощущая во рту горечь измены. Кругом вода. Она поднималась лениво, но неумолимо. Лодки, выброшенные на берег, оживали вновь. Машина приплясывала на колдобинах, ее бросало из стороны в сторону. Я страдал вместе с ней, толкая ее изо всех сил. Достигнув середины, я попадал в другой мир, обретая в себе Рошеля и начиная ненавидеть эту безумную жизнь, зашедшую в тупик. Мне хотелось взять на руки Элиан, и я клялся, что больше не поеду на остров. Иногда, измученный более обычного, я хотел остановиться и дождаться прилива, мечтал, чтобы сломалась машина. Кто меня увидит? Я исчезну в этой пучине, как исчезли многие. В газетах появится заметка о происшествии, вновь потребуют строительства моста, и все будет кончено. Но все эти опасности и страхи только усиливали жадное желание жить. Я вдребезги разбивал первую, робко нахлынувшую волну, переключал скорость и возносился с облегчением на вершину склона. Я был дома, узнавал каналы, окаймленные грудами соли. Из небесной глубины мне навстречу устремлялись болота, я слышал, как блеют овцы. Дурной сон стирался из памяти. Мириам оставалась далеко позади. Я подставлял лицо ветру, и мне казалось, что он уносил прочь последние искорки пылавшего факела, аромат страсти, которую я торжественно на несколько часов подвергал остракизму. Я отправлялся к своим подопечным и, когда возвращался, тотчас поднимался в кабинет. Закрывал за собой дверь в ванную комнату и долго мылся, чтобы избавиться от запаха гепарда. Затем шел к Элиан, целовал ее — нет, не лицемеря, я бы почувствовал себя глубоко несчастным, если бы этого не сделал; подбегал Том, обследовал меня, обнюхивал — он еще не забыл вражеский запах. Как честный пес, он озабоченно морщил лоб, стараясь понять суть дела, и держался подальше, вне досягаемости. Нас разделял неразличимый, неуловимый призрак Ньете. Я опасался, как бы его отношение не показалось странным Элиан. Иногда она говорила:
— Ты что ж, не узнаешь своего хозяина? Я чувствовал, что бледнею, и давал слово больше туда не ездить. Я испытывал то же, что и наркоман. Я добросовестно трудился, забывая Мириам, уходя в работу с головой; дни проходили один за другим, и вдруг ни с того ни с сего, где бы я ни находился, меня скручивала тоска. Руки тряслись, бедра покрывались испариной. Мне остро не хватало Мириам. Мне приходилось вставать, протирать глаза, массировать под ложечкой, чтобы ослабить тугой узел взбунтовавшихся мышц, толкавших меня к морю. Такое ощущение, наверное, испытывают перелетные птицы. Какое-то неуловимое влечение. Проходило немало времени, прежде чем я приходил в себя, и невидимый кулак разжимался. Когда приступ начинался в разгар работы, мне стоило немалых усилий его скрыть. Надо мной подшучивали, предлагали стаканчик белого вина. Если подобное случалось в пути, я боролся с собой, чтобы не умчаться к Гуа, прыгнуть в лодку — и к Мириам! Чем она меня притягивала? Плотью? Нет, все сложнее. Или да; конечно, благодаря ей я испытал восхитительные ощущения. Но я не настолько чувственен. Напротив, пожалуй, слишком чувствителен, чтобы испытать истинное сладострастие. Плотское наслаждение никогда не приносило мне удовлетворения. Оно как бы чуть приподнимало завесу, чтобы тут же опустить ее вновь… мне не по душе заниматься подобным анализом, но я не забыл, что обещал быть с вами полностью откровенным. Когда Мириам оказывалась в моих объятиях, то на какие-то мгновения она становилась самкой, пишу это слово с уважением. Тогда она была моей, я ее понимал до глубины души. Мои руки легко читали любую ее мысль, как читают мысли животных, расстояние исчезало между нами, и я бы почувствовал сквозь ее кожу малейшую ложь, ощутив ее, как нездоровый запах. Мне думается, она тоже ощущала это подобие животной чистоты, которую я в ней вызывал, и оно возвышало ее наслаждение до восторгов блаженства. Случалось, она разражалась рыданиями, сожалея, что у нее до меня были плохие наставники. Признаюсь, хоть мне это и нелегко, что, по сути, любовь к Мириам являлась в какой-то мере высшим проявлением моего призвания. |
