— Да? Обычно принято считать, что художники не в ладах со временем, не замечают его быстрого течения.

— Я не склонна мыслить стереотипами.

— Я почему-то так и подумал. Вы не производите впечатление женщины, склонной к банальностям. Мне кажется, вы должны увлекаться чем-то нетривиальным. И работать тоже должны в какой-то неожиданной сфере. Я прав? — Он на секунду высунулся из-за этюдника, ожидая ответа.

Я пожала плечами:

— По поводу увлечений мне даже как-то неудобно… ничем особым я не увлекаюсь, разве что люблю читать. Работы у меня в данный момент нет, я в продолжительном отпуске, если можно это так назвать.

— А когда отпуск закончится, кем вы продолжите работать?

— Я адвокат.

— Неожиданно, — Луи снова вынырнул из-за этюдника и, прищурив глаз, окинул меня внимательным взглядом. — Я склонялся к чему-то более воздушному. Мне показалось, вы должны работать где-то в сфере искусства.

— Адвокатура тоже своего рода искусство, — улыбнулась я. — Ораторское. Согласитесь, умение убедить судью в том, что виновный вовсе невиновен, вполне достойно называться искусством.

Луи рассмеялся:

— Я согласен. Но все равно как-то неожиданно. И много дел вы выиграли в своей практике?

— Мне легче сказать, сколько я проиграла.

— Даже так?

— Именно так.

Луи покачал головой, одобрительно прицокнул языком и снова погрузился в работу.

— Я рассказала вам о себе довольно много. Жду от вас такой же откровенности, — произнесла я, потому что молчать показалось странным.

— О, я… я художник.

— Я заметила. И где же вы учились?

— Немного поучился в Гранд-Шомьер, но почувствовал, что мне там чего-то недостаточно. Затем — Высшая школа изобразительных искусств. Много ездил, много смотрел, изучал что-то самостоятельно. Для художника очень важно научиться подмечать нюансы, видеть мелочи, то, что скрыто от взгляда обычного человека. И этому, конечно, не научат даже в лучшем учебном заведении.

Говоря это, Луи продолжал энергично работать кистью, нанося мазок за мазком. Мне нравилось наблюдать за ним, он вообще произвел какое-то позитивное впечатление, и от общения с ним у меня возникло чувство спокойствия и увлеченности. Мне на самом деле стало интересно посмотреть, как же видит меня посторонний человек, встреченный на улице случайно.

— Не волнуйтесь, Барбара, я уже заканчиваю.

— Я не волнуюсь. Вы ведь обещали уложиться в отведенное время, у меня нет причин сомневаться.

Луи отложил кисть за пять минут до обозначенного мной срока, еще раз осмотрел работу и удовлетворенно улыбнулся:

— Буду рад услышать ваше мнение.

Я поднялась со скамьи, чуть потянулась, чтобы размять затекшую от неподвижного сидения спину, и подошла к этюднику. С укрепленного на нем листа смотрела… я. Немного чужая, строгая и отстраненная, но все-таки я, Варвара Жигульская. Луи удалось уловить то внутреннее состояние, что сопровождало меня все время, которое я живу во Франции, — одиночество и отчужденность. Как ни странно, оно удивительно гармонировало с моим лицом.

— Что скажете, Барбара? — склонив голову на правое плечо, поинтересовался Луи, внимательно наблюдавший за тем, как я рассматриваю портрет.

— По-моему, вышло похоже.

— Я старался. Жаль будет расставаться с портретом, — сказал он, снимая лист с этюдника.

— А вы оставьте его себе, — предложила я, понимая, что подобного ответа он и ждет.

— О… вы очень великодушны, Барбара.