Иван отчетливо помнил момент, когда вдруг увидел смерть лейтенанта. Там, за углом казармы, когда тот пинал его сапогом в ребра, в какой-то момент Иван увидел снизу, с заплеванного собственной кровью асфальта, как на стоящего над ним Калашникова сзади легла громадная собачья – да собачья ли? – тень.

Огромные лапы обхватили офицера за плечи, мясистый язык свесился из слюняво-красной пасти. Глаза жуткой твари были… человеческими, но как бы застывшими, полными боли и пустоты, какими бывают остекленевшие глаза повешенных…

Призрак медленно наклонил квадратную башку, чем-то похожую на тупорылый лоб головного вагона электрички, изогнул непомерно длинную шею и погрузил клыки в человеческую плоть. Калашников стоял, что-то говорил, не замечая, что из его прокушенной шеи фонтаном хлещет чёрная кровь. Откуда-то Иван знал, что это чудовище в собачьем облике существует на самом деле. И, несмотря на то что сквозь тело призрака просвечивает луна, он уже связан с офицером невидимой нитью и их встреча неминуема… Видение исчезло, но не исчезла уверенность в скорой смерти лейтенанта…

Всё сбылось, как это бывало и ранее и с Иваном, и со всеми остальными в его многократно проклятом роду. Сейчас он вспоминал дедовы рассказы о матери, о её молодости, об отце… И было в этих рассказах так много ужаса, крови и людской жестокости, что сжималось сердце и всё труднее становилось радоваться жизни. Потому как и в своем прошлом мало радости находил Иван, а вот грязи и боли было хоть отбавляй…

Отец его был ясновидящим, мать – деревенской колдуньей. Не той, которые сейчас вошли в моду и делают на суевериях немалые деньги, а самой настоящей.

Отец, будучи маленьким мальчиком, стал свидетелем страшного события, которое и разбудило его доселе дремлющую силу. Без видимой причины была зверски убита его мать – бабушка Ивана… Топор убийцы на две половинки раскроил череп самой справной и хозяйственной бабы в деревне. Сына не пускали в избу, но малец всё же прорвался сквозь заслон соседей, влетел в дверь и уставился оловянными глазами на страшную картину.

Его мать, как сидела за столом, так и осталась сидеть навеки. Голова, расколотая точно посередине и напоминавшая треснувший спелый арбуз, была готова вот-вот развалиться надвое и лишь чудом оставалась на месте. Кровь, вперемешку с серым мозговым веществом, забрызгавшая все вокруг, ещё не успела свернуться, и потому сын, вбежав в избу, чавкнул ботинками в луже материнской кровищи, безумными глазами посмотрел вокруг, но, так как ступить было некуда – кровь была повсюду, – так и остался стоять с расширенными от ужаса глазами.

Тут же следом вбежали соседи и вывели мальчонку наружу. Тот не сопротивлялся, только лицо его застыло, превратившись в страшную, неестественную маску. Глаза так и продолжали смотреть в одну точку бессмысленно и не мигая, будто заглядывая в мир мертвых, куда отправилась его мать.

– Что с тобой, Коленька? Очнись, маленький, – хлопотали бабы вокруг мальца. А он вдруг жутко улыбнулся, лицо его озарилось злым, потусторонним светом…

– Мамку-то зарубила тётка Ульяна, а топор схоронила под крыльцом, – сказал пацан – и потерял сознание.

Мёртвая тишина повисла над двором. Вдруг толстая, дебелая женщина упала на колени и завопила в голос, заблажила, захлебываясь слезами и брызжа слюной:

– Ня верьте, люди добрыя-я-я!.. Брешеть, сучонок! Бреше-е-еть!..

Длинные разметавшиеся волосы голосившей бабы мели пыльный двор, безумные глаза вращались в орбитах, на полных губах выступила пена, ломаемые припадком руки скребли по земле…

– Напраслину возводить, ведьма-а-ак!.. Ня верьте-е-е!..

Но тут принесли вымазанный запекшейся кровью топор.