Лязгающий и бренчащий бутылочным стеклом конвейер остановился, стоявшие возле него люди замерли, испуганно наблюдая за экзекуцией. Несколько женщин отвернулись, закрыв ладонями лица.

Сверху, прихрамывая и держась ладонью за поясницу, спустился бледный скрюченный охранник. В правой руке он сжимал дубинку, которую пустил в дело, едва добравшись до места публичной казни. Баклана забили бы до смерти, если бы на шум из своей каморки не выглянул Черемис.

– Эй, вы, черемисы! – взревел он, стоя на опоясывавшем цех балкончике и вцепившись жирными волосатыми ручищами в хлипкие перила. – Что вы там устроили, мать вашу? Почему конвейер стоит?! А ну, бросьте этого калеку! Мне нужны работники, а не покойники! Если он не сможет работать, я вас, идиотов, поставлю на его место!

Охранники разочарованно отступили от скорчившейся на полу окровавленной фигуры. Где-то натужно взвыл электромотор, лента конвейера с лязгом и грохотом дернулась, сдвинулась с места и пошла.

Люди торопливо возвращались на свои рабочие места, избегая смотреть по сторонам, чтобы не вызвать недовольство охранников, которые еще не успели остыть и успокоиться и запросто могли врезать по почкам просто для того, чтобы отвести душу.

Тяжело, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу, Черемис спустился по крутой лестнице и с трудом склонился над избитым до неподвижности Бакланом.

– Ну что, черемис, – спросил он почти добродушно, – ты живой? Здесь, брат, такие номера не проходят. У нас так: или работай, или подыхай к чертовой матери, как какой-нибудь черемис. И нечего дергаться.

Отработаешь, что положено, получишь документы, деньги и пойдешь на все четыре стороны. На кой хрен тебе лишняя головная боль? А на этих придурков не обижайся. Они, как псы дворовые, только это и умеют.

Зато умеют, как видишь, хорошо. Работать будешь на упаковке. Парень ты крепкий, справишься. И не дай тебе бог уронить ящик! Ну как, ты сам пойдешь или сказать этим черемисам, чтобы они тебе помогли?

Через полчаса Баклан уже стоял в небольшом помещении, отделенном от главного цеха хлипкой фанерной перегородкой. В перегородке было прорезано широкое окно, в которое по конвейерной ленте непрерывным потоком вползали уже готовые к отправке в торговую сеть бутылки с водкой. Напарник Баклана, незнакомый белобрысый парень с рыжеватыми усами и заросшим светлой щетиной подбородком, сноровисто брал из стопки сложенные гармошкой картонные ящики, умело расправлял их, с помощью специального пистолета прошивал скобами днище и передавал Баклану, который, кряхтя и морщась от боли в избитом теле, снимал с конвейера бутылки и наполнял ими ящики. Белобрысый подхватывал полный ящик, ловко заклеивал поверху клейкой лентой и отставлял в сторону. Баклан двигался замедленно, все время борясь с подступающим обмороком. Выглядел он страшно, поскольку ему даже не дали умыться, и белобрысый, сочувственно косясь на напарника, периодически становился рядом с ним к конвейеру, чтобы ползущие непрерывным потоком бутылки не образовали затор и не посыпались на пол.

Через час конвейер дернулся и замер. Охранники, топая и покрикивая, начали разносить миски с каким-то жидким варевом. Белобрысый торопливо заклеил последний ящик.

– Шабаш, – с облегчением сказал он. – Обед, Баклан.

Баклан отошел от конвейера и тяжело опустился на стопку еще не собранных картонных ящиков. Есть ему не хотелось.

– Не дрейфь, братуха, – сказал белобрысый, с аппетитом поглощая баланду. – Это первые сто лет тяжело, а потом привыкнешь.

Баклан поставил на колени горячую алюминиевую миску, зачерпнул ложкой воняющее гнилой капустой варево, подул на него разбитыми губами, преодолел рвотный спазм и стал есть.

Подберезский молча покачал головой и поскреб пятерней затылок.